Ни живые, ни мёртвые

Рофф Дайана

Но когда та убила воспитательницу Лин...

Я всеми силами попыталась всё прекратить, хотя с каждой секундой криков становилось всё больше , как и падающих обгорелых тел невинных детей.

— Ну же, дорогая, вкуш-ш-шай плоды своих пороков! Будь выше человечес-с-ских эмоций, выше всех! Ты же так этого хотела!

Алестер, весь в поту и в саже, смотрел на Тень остекленевшими от ужаса глазами. Я сама была воплощением страха — так тошно оказалось от собственных

злодеяний, ошибок, неправильного пути, разрушения не только мира, но и себя самой.

Будь моя воля, я бы умерла в тот же миг.

— Нет, не трогай его! Прошу, не надо ! Остановись !

— А с-сама ты хоть раз ос-с-станавливалась?

Тень многоголосно рассмеялась, когда убила Алестера прямо за секунду до того, как я оказалась рядом. Безудержно рыдая, я держала его мёртвое тело в своих руках, возле полыхающего дома, до тех пор, пока сознание не кануло во тьму.

А очнулась я уже у приёмных родителей. Но ни они , ни кто-либо другой ничего не знал о пожаре... »

Колени всё же подгонулись и со стуком ударились об пол.

Сердце на последнем издыхании качало отравленную горем кровь.

Реальность терялась за толстым мутным стеклом.

Руки казались кровавыми даже спустя столько лет...

Дыши.

Просто дыши.

Я не вспоминала столь явно прошлое уже очень давно: слишком отчаянно гнала его от себя, лишь бы вновь не ощущать себя виноватой, обманутой и оставленной совсем одной. А ещё... наполненной бесконтрольной злобой на весь мир, кишащий червями и противными слизнями, но никак не приличными людьми. Ведь те всегда сбегали от ответственности, бранили заблудшие души, прекрывались собственной беспомощностью и тут же топили в яде действительно несчастных созданий. Они, эти двуногие создания, отворачивались в тот миг, когда в них нуждались сильнее всего, а затем рьяно вонзали нож в спину и обвиняли кого угодно, но только не себя. От людей я слышала лишь ложь: будучи ещё маленькой, мне часто говорили, что рвётся там, где тонко. Но я видела и сама прикладывала руку к этому: рвалось и то, что было залито бетоном, на чём клялись кровью и сердцем, и забывалось то, о чём обещали и любили.

Ивет не без удовольствия наблюдала за моими муками прогнившей души.

— А говоришь, не добьюсь от тебя очередных страданий, — рассмеялась она, запрокинув голову назад. — Такая жалкая!..

Это стало последней каплей.

Смех сменился хлюпаньем крови — я с лютой ненавистью всего за мгновение подскочила к Ивет и вонзила ножницы прямо в её шею. А затем ещё раз и ещё, в безумном исступлении повторяя одни и те же движения, но попадая то в голову, то в плечо, то в тело — искромсать, стереть, убить.

Убить, убить, убить.

Рыдать и смеяться — сумасшествие граничило с остатками здравого смысла и стирало в кровь всякое понятие о моральности. Да и к чему оно, если всегда будут существовать такие моральные уроды, как Ивет и Рэбэнус? Как Инграм и даже я? Зачем оно, это добро, если его столь мало? И никогда не хватет

на всех?

Как же забавно всё же получилось! Тень, которая всячески меня изводила и заставляла убивать, погибла от руки своей же «ученицы». Ха-ха! Вот же действительно настоящая комедийная трагедия!

Браво! Просто браво!

«Ты должна научиться дарить свет самой себе».

Полоумный смех сменился на скорбящие рыдания. О Алестер! Я столько терпела, столько времени несла всё в себе! Так долго! Слишком долго! Ни один человек не вынес бы всего того, что выпало на мою изодранную душу. Ни один бы не справился с совестью, не задушил бы её и не закопал вместе со состраданием в глубокой чаще. Ни один после всего просто не выжил бы...

А я!..

Скажи мне, любимый, неужели я и вправду заслужила подобные муки? Неужели никогда не познать мне прощения за свои поступки? Неужели я обречена на вечное несчастье? И ни за что мне не стать твоей птичкой, радостной, доброй? И обрести вольные крылья...

О Алестер! Алестер!

Прости меня, любимый. Прости за всё, прошу...

Прости.

Дом опустел.

Мертвецки тихо. Что снаружи — ни души на улице; что внутри — ни единого живого; что ещё глубже — эмоции безмолвно повесились, не вытерпев постоянного надругательства. Под оболочкой некогда бесконечно сильной Равенны Вэй оказался лишь космос — наполненный всем и ничем одновременно. Бескрайний, сложный, противоречивый и такой... пустой.

Во мне ничего не осталось.

Ни-че-го.

Как заведённый, но уже ржавый механизм, я взяла бензин, спрятанный под раковиной, разлила его по всему полу, в том числе и на мёртвые тела, бросила спичку и вышла за дверь. Просто и равнодушно. Так, будто не покидала свой дом раз и навсегда.

Через полсотни ядров, пройденных по безлюдной трассе, послышался взрыв. Ещё через столько же вдалеке завизжала сирена пожарных или полицейских. Возможно, они всё же обнаружат тела и даже заподозрят, что и я мертва, но...

Как же плевать.

Рядом остановился автобус. Без раздумий я села в него, надеясь лишь как можно дальше уехать из до омерзения надоевшего города. Меня даже не смутило, откуда взялся посреди лунной ночи транспорт: прислонившись головой к холодному стеклу, я отрешённо провожала взглядом тёмные дома, звёздное небо, тусклык фонари и всё то, что когда-либо связывало меня с Равенхиллом. Всю себя.

И уснула, даже не осознав, что автобус так нигде и не остановился.

И не остановится.

XX: Ни одиночество, ни отчуждение

Стараясь быть собой, мы вызываем у многих людей отчуждение; стараясь же уступать желаниям других, мы вызываем отчуждение у самих себя.

Кларисса Эстес

Хотелось никогда не просыпаться.

Бездна опьяняюще манила — простотой, вечностью и блаженством. Бесконечно долго лететь — столь же долго спать. Дикая усталость надавливала на веки, тяжело переливало кровь, мягким одеялом укрывала от внешнего мира: спи, бедный ребёнок, спи. Ничего интересного не находилось снаружи, нечего там искать: ни себя, ни смысла, ни понимания.