Никита Никуда
Шрифт:
Он не помнил, сколько так пролежал, не пытаясь понять, то ль уснул, то ли опять умер. Мир, вероятно, померк, или это в башке сумрачно? Что-то шумит в ушах. Правым глазом ничего не вижу. Что это сыро мне, солоно? Вода набежала? Слезы хлынули?
– Слезы. И платье на мне мокро. И волосы. Не утерпела. Не дождалась, пока высохнут.
– Катя...
– Прости, что замешкалась. Пока соберешь себя по косточкам. Покуда ткань нарастет. Пока эта ткань кожей оденется. Прости.
– Мы ведь прощались уже.
– А теперь, здравствуй.
– Мне сказали, что ты утонула.
–
– Ты же плаваешь...
– Я и выплыла.
– А потом?
– В другой раз мосточек подо мной обломился.
– Ты ведь легонькая.
– Я и выбралась. Вышла на берег по воде.
– Был и третий раз?
– Оскользнулась с крутого берега. Тут уж и выбираться не стала. Видно, судьба.
– А потом?
– Обернулась лягушкой. Подземными токами к могилке твоей прибило. Я и забралась к тебе в карман.
– Да полно, верно ли, что жива?
– Разве я могу солдату солгать?
– сказала Катя, не сводя с него глубоких, голубых, пристальных.
Он оборонил свой солдатский жетон, который Катя сейчас рассматривала. Солдаты его ему подарили. Тогда, в 14-ом, он еще поручиком был.
На берег высыпали любопытные лягушки. Вдоль края воды крался карась. Рыбий немой восторг распирал его глаз, обращенный к берегу. Он подмигнул штабс-капитану выпученным глазом, и тут же нырнул. Какой-то пес, водолаз и ньюфаундленд, его спугнул. Вдали бродил по воде Водопляс. Резвились русалки, синие от синхронного плавания.
– Как же ты так, как же...
– Ты же звал меня.
– Я звал тебя Катей, а ты царевной пришла.
– Здесь все царевны, кто не отчаялся ждать.
Кожа, оставшаяся от ее прошлого воплощения, была брошена на берегу.
– Как там в сказке о царевне-лягушке Иванушка с кожей ее поступил? Бросил в огонь?
– Не надо ее в огонь. Мы из нее лодку надуем.
Она хлопнула в ладоши, подскочившие тут же лягушки бросились лодочку надувать. Уключин в бортах не оказалось, вставить весла было некуда. Штабс-капитан связал их между собой, получилось одно, двухлопастное.
Лодка чуть шелохнулась, когда он, вслед за Катей в нее ступил. Доверчиво и без опаски, хотя выглядел этот чудо-челн утло.
Он оттолкнулся веслом от берега. Лодку подхватила волна, она закачалась плавно и поплыла. Берег медленно удалялся, вода покачивала. Ветер повеивал осторожно, словно на чашку чаю дул.
Вода была столь прозрачна, чиста, что видна была лежащая на дне русалка, а рядом с ней - кто-то еще. Красивая. Подплывали караси, пили воду с лица. Утлая любовная лодка стояла как раз над ней.
– Кто это с ней?
– Телеграфист.
С телеграфистом он был лишь визуально знаком. Знал, что звался он - Александр Олеандрович. Что увлекался покером и других увлекал. И хотя отражение в воде искажалось, благодаря игре света и волн, черты его были отчетливы.
Показалось или послышалось пение.
– Хорошо лежать на дне,
Где с тобою мы одне...
– Брось весло, - сказала Катя.
– Здесь невидимое глазу течение. Оно само, куда надо, нас вынесет.
Они плыли далее, отдавшись течению, вдоль кисельного берега,
Отраженье переходило в реальный город, стоявший на берегу, как будто постепенно выбирался на сушу град сей. И не понятно было, земной ли город отражался водой, подводный ли - берегом, и оба они имели подобие в небе.
Лодка причалила. Они сошли.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Лошадь, вопреки увереньям ментов, дорогу не знала. Из-за чего у нее постоянно возникали трения с псом. Считается, что лошадь - животное более рассудительное и всегда, куда надо, выведет, поэтому в выборе направления мы положились на нее, и в итоге, вместо того, чтобы въехать в Манду после полудня, проблуждали два дня. То есть шесть или восемь раз спустя, если мерить время Маринкой.
Маринка, хоть и скулила вначале - не хочу, мол, в Манду, это наёбка какая-то - с направленьем смирилась. Мы с псом пока еще ухитрялись кормить ее оба рта. Мне удалось постепенно перейти на 8-часовой режим, а впоследствии - и на двенадцати. Ибо, ощущая сухость в тестикулах, я опасался, что скоро от них только скорлупа останется, а мой бедный Йорик все более преображался в подобье адамовой головы. В результате чего отношения наши немного испортились, мы сцепились, она пнула меня в (и без того многострадальный) пах, я же в приступе ярости обозвал ее шлюхой, хотя к настоящим шлюхам (среди них и воровки есть) ярости я никогда не испытывал. Пришлось связать ее и приторочить к седлу, ведя под уздцы сутулую лошадь. Я и сам еле ноги передвигал: в борьбе с этой бабой до невозможности изнемог.
Манда всё не показывалась, словно невидимка была. Ни жилья вокруг, ни жнивья, ни живья. Лошадь плелась, Маринка скулила, пес нюхал воздух и рыскал туда-сюда, и когда уже я решил, что направленье вконец утеряно, вдруг почувствовал сильнейший стыд, от которого покраснел и даже слезы из глаз брызнули. Но, тем не менее, приободрился, а когда мы нащупали, наконец, колею, а слева и справа миновали две захудалые деревушки - Виру и Майну (что было мимоходом проассоциировано как Война и Мир) - я понял, что до нужного нам поселения уже рукой подать.
Начинало припахивать. Я думал, что виной тому вонючий солончак, обочь которого нам приходилось двигаться, но серая слизь вскорости прекратилась, а запах - нет. Дорога пустилась вниз, растительность почти вся кончилась, только произрастал подалее от обочин невысокий колючий кустарник со спелой горько-соленой ягодой, да простиралось пространство, усеянное ржавым железом, мусором, утыканное крестами могил, словно чьё-то поле славы или погибели. И вот нам открылась, как на ладони, Манда, с нависшим над ней небом в каких-то лиловых, будто заплатах, бубнах. Змеилась река, а в небе, не так лиловом, как эта пара заплат, барражировал оранжевый самолет.