Ночь в конце месяца
Шрифт:
его не звали.
Соболев терпеливо ждал, крепился. Потом обиделся так, как умеют обижаться одни
старики,— насмерть.
Он не искал, не хотел знать никаких утешений. Он не подумал о том, что могло десять раз
смениться начальство, знавшее его; что теперь во дворцах и музеях трудятся его ученики,
справляющиеся с любым делом; что, наконец, попросту меньше стало работы, мебель — не
башмаки, требующие каждый месяц ремонта…
Соболев знать ничего не желал.
Прождав месяц, он — всем назло! — пошел и нанялся работать в захудалую артель, благо
находилась она вблизи от дома.
Цехи этой артели располагались в бывшей католической церкви. Между контрфорсами
храма, под галереями высеченных из камня святых, стояли новенькие станки.
Святые содрогались от заливистого визга циркульных пил. Их головы медленно
покрывала древесная пыль.
Мастерская, которую отвоевал себе Корней Лукич, помещалась в коридоре церковной
пристройки.
—У нас тут все временное!— с готовностью объяснил начальник цеха.— И вам дадим
временную работу. Резьбу на шкафы делать, уголки полировать, то, се… А потом пойдут
штучные заказы, на них развернетесь…
Корней Лукич не стал спорить. Самоуничижение было даже приятным,— чем ниже
опускался мастер Соболев, тем сильней звучал брошенный им вызов…
Ядовито улыбаясь, Корней Лукич сел вырезать из липовых колобашек цветы.
Это было украшение для шкафов. Оно одинаково годилось для семейной, канцелярской и
больничной мебели,— деревянный цветок не выражал ничего.
Соболев не стал улучшать его. С подозрительной точностью он создавал десятки копий. В
блестящем повторении уродливых линий была виртуозность и скрытая издевка.
После работы, проходя у витрин мебельных магазинов, Корней Лукич видел
выставленные на продажу шкафы. На каждом сидел деревянный цветок.
Соболев подмигивал цветку, как сообщнику,— ведь они вместе насмехались, вместе
бросали вызов…
Но текли дни, месяцы. Брошенного вызова никто не принимал. Начальник цеха был
доволен работой мастера, шкафы расходились по магазинам, кто-то их покупал…
Корней Лукич ждал взрыва, ругани, упреков, — ничего не было.
Тогда цветы ему надоели. В течение двух дней он обучил девочку-подсобницу
штамповать их, а для себя потребовал иного дела.
Ему поручили фанеровать дверцы.
Соболев решил показать класс. На горячей плите он прогрел бруски, сам сварил клей.
К обеденному перерыву были собраны десять дверок.
Когда они подсохли, Соболев начал их скоблить и чистить. Он прошкуривал каждую
пядь, убирал крохотные заусенцы, снимал царапины. Дерево становилось шелковым, его
хотелось погладить.
Работа еще не была кончена, когда забежал начальник цеха.
—Ого!— сказал он.— Вот это я понимаю…
Корней Лукич невольно распрямился, отряхнул руки,— впервые за много дней он
услышал признание…
—Восемь, девять, десять…— считал начальник цеха.— А качество!..— он поднял дверцу,
повертел ее.— Хоть на выставку!
Но дверца в руках начальника была не та. Это была еще не законченная, грязная дверца.
А чистые лежали в пачке, рядом.
—Значит, хорошо?— с тяжелым спокойствием спросил Соболев.
—Чудненько! У меня лучшие работники не выжимают по десять!
Начальник быстро собрал все дверцы, взвалил на плечо и утащил в сборочный цех.
И Корней Лукич не остановил его.
А позже он посмотрел, как «жмут» лучшие производственники. В цеху работало
несколько мальчишек. Они ничего не умели делать,— клей ложился на сырое дерево, фанера
— на холодный клей; кое как обшурханные дверцы шли прямо на сборку.
Соболев стоял, и опять качалась палка на его локте, как стрелка весов.
Вернувшись к себе в мастерскую, он не стал работать. До конца смены еще оставалось
время, можно было взять новую партию заготовок, но знакомое чувство опустошения
захватило Корнея Лукича… Под гулкими сводами церкви по-прежнему заливались пилы, во
дворе грузчики с грохотом скидывали доски с машины, а вокруг Соболева не было ничего,
кроме пустой тишины.
Погасла печка, над которой грелись бруски,— мастер не замечал этого, неподвижно
сидел, курил…
Для чего вылизывать одну дверцу, размышлял он, если вторая слеплена неумелыми
руками мальчишки? Для чего стараться и лезть из кожи вон, если это никому не нужно?
Пусть шкаф выйдет неважным,— купят и его, потому что мебель нарасхват, покупают все
что угодно… Никто не добивается качества — лишь бы пропустил контролер, лишь бы
принял магазин…
А может, так и надо? Шкафы делаются не для музея, если трезво рассудить — это просто
большие ящики, в которых висит одежда, пересыпанная нафталином…
И вот так, отталкиваясь от мелочей, вроде недочищенной дверцы, Корней Лукич,
вероятно, впервые серьезно задумался над самым главным — над тем, ради чего он работает.
Он вдруг подумал, что все его знания, весь талант, все мастерство, в сущности, так же
бесполезны, как и та дворцовая мебель, которую он когда-то чинил.
Сейчас людям нужны простые, грубые стулья и кровати. Кому потребуется золоченая
банкетка или консоль с инкрустациями?
Музейные вещи, которые так любил Корней Лукич, отжили свое время. Больше таких