Ночь в конце месяца
Шрифт:
просто забыл о ней. И когда не подоспела очередная машина, я разозлился и начал ругаться,
и только от подошедшего сержанта Лапиги узнал, что это — конец, работа завершена.
Вечером майор сказал коротко, что я выполнил задание. А я чувствовал себя
именинником, мне было радостно, словно я выдержал, выстоял в каком-то очень важном
испытании...
Меня пошатывало от слабости, но я решил веселиться, и мы с Петей отправились на
репетицию художественной самодеятельности.
Сначала две официантки из лётной столовой разыграли пьеску про разоблачение шпиона;
затем выступил ансамбль народных инструментов, в котором участвовал Петя. Все шло
гладко, но начальник клуба жаловался, что не хватает плясок. Стали искать желающих,
пригласили Петю.
—Нет, — сказал он, — не гожусь. У меня ноги не тем концом вставлены.
И тогда вызвался я.
Меня просто подмывало в этот вечер, я не мог сидеть смирно. Ахнули два баяна, и я
понесся по сцене. Летела пыль из щелей пола, тряслись декорации, а я все сильней грохотал
сапожищами в отчаянной скачке. Все прыжки я творил на ходу, выдумывая чудовищные
комбинации; никто бы не определил, что это за танец, а это было свободное творчество,
импровизация на тему «раззудись, плечо»...
Потом начальник клуба долго тряс мою руку, официантки смотрели горящими взорами, а
Петя сказал восхищенно:
—Даешь!
Он тоже не подозревал, что я пляшу первый раз в жизни...
Так я отпраздновал свою победу.
И снова потянулись рабочие дни. С утра мы выезжали на аэродром, трудились и в холод и
в ненастье. А ночами частенько гремела команда: «Подъем!» — и мы шли на ветку
разгружать вагоны. Но я уже не боялся, что отстану от товарищей. Теперь я был равным.
Я сдружился не только с Петей Кавунком, но и с другими солдатами; я понял, до чего
вкусен бывает конский рис (так у нас называли овсянку), поданный на ужин батальонным
поваром Левой Лукериным, я распознал сладость крупной, как древесные опилки,
солдатской махры, завернутой в потертую газету и горящей с треском и шипеньем...
Иногда я вспоминал разговор с майором и посмеивался. Вряд ли он верил в меня,
назначая испытательный срок... А я уже теперь назубок знал, какую работу исполняют мои
товарищи, я помнил о ней горбом, руками, ссадинами на плечах... Однажды писарь,
истомленный ожиданием отъезда, напутал в наряде, выписанном мне и Пете Кавунку. Я
высадил писаря из-за стола, взял бланк и сам заполнил его: расставил и тонны, и километры,
и часы — все, что следовало.
Сержант Лапига покрутил круглой головой:
—В тютельку! Будет писарем работать как положено. Процента у него не накинешь...
Петя Кавунок поглядел
—А то как же!
Он был доволен за друга.
Во второй половине месяца зарядили дожди; осенние, обложные, они секли землю
сутками, и у них был такой однообразный шум, что мы привыкли к нему и перестали его
замечать.
К воде привыкнуть было трудней. Она оказывалась всюду — в отсыревшем сене, которым
были набиты подушки; в портянках, которые надо было выжимать и обертывать на ночь
вокруг голенищ; в отяжелевших шинелях, от которых уже несло кислым запахом.
В последнюю ночь месяца нас подняли, чтобы отвезти на аэродром. Предстояло спасать
его от затопления.
Это была единственная работа, которую мне еще не доводилось исполнять...
5
Машина замедляет ход, перебирает скатами бревна на мостике. Впереди брезжит неясное
зарево, — это на стоянке аэродрома горят фонари. Они оттянуты ветром в одну сторону и
словно летят, пробивая жестяными колпаками струи воды и дождевую туманную пыль.
Сержант на ходу перемахивает через борт. Под сапогами его шумно плюхает вода.
Прыгаем и мы.
—Вам с Кавунком чистить отводную канаву! — приказывает Лапига. — Начнете от
рулежки, посмотрите тюбинг. Быстро!
Он строит остальных солдат и уводит их к стоянке. Мы с Петей вытаскиваем из кузова
лопаты, озираемся.
Аэродромное поле похоже на озеро. Кругом — вода. Она рябая от волн и словно кипит.
Возле нас еще пляшут желтые отблески фонарей, а дальше — густая темнота, лишь изредка
вспыхивают в ней бледные пятна и полосы.
—Жисть солдатская — не флотская, по воде пешком броди! — философски замечает Петя
и носком ботинка меряет глубину лужи. — Глыбко, туды ее в кружку...
Пете жаль мочить обмотки. Но когда я отпихиваю его, чтобы пройти вперед, он
останавливает:
—Погоди... не лезь. Ты же не знаешь. Тут можно очень просто в канаву уркнуть.
И осторожно, оттянув носок, ступает в лужу. Вода ему по колено.
Пока мы с плеском, с бульканьем бредем до рулежки, Петя объясняет мне обстановку.
Под землей аэродрома устроена дренажная система. Если дождь, то вода стекает в отводные
канавы. Но сейчас, после ливней и мокрого снега, вода не успевает стекать. К утру может
ударить заморозок, тогда ни один самолет не поднимется в воздух...
Нам надо найти место, где вода задерживается. Мы должны обследовать канавы, трубы и
непременно спустить воду, чтоб как можно скорей аэродром был сух.
Под нашими ногами вдруг появляется твердый грунт. Я догадываюсь: вышли на