Ночь в конце месяца
Шрифт:
рулежную дорожку. А вот впереди и канава. Ее не сразу разглядишь — полна воды...
—Постой тут! — Петя отдает мне лопату, перебегает на другую сторону. Каким-то
непонятным образом он узнает, где под водой мелко, а где глубина. Петя скачет по краю,
потом что-то кричит, и я едва улавливаю разорванные ветром слова:
—Тюбинг забило-о! Давай о-а-оа!..
Какой еще тюбинг? Я бегу, сгоряча ухаю в воду чуть не до пояса, — черт, этак и
затопиться недолго!
Петя стоит над канавой и показывает рукой под воду:
—Там труба проходит под рулежкой... Тюбинг такой! Забило его мокрым снегом, понял?
Оттого и стока нет!..
Приглядевшись, я вижу, что над волнами и вправду — то покажется, то скроется темный
полукруг. Теперь ясно... Мне приходилось видеть такие трубы под мостами на
автомобильных дорогах. Когда-то я даже лазал в такую трубу, как в тоннель...
—Попробуем лопатой! — кричу я и опускаюсь пониже. — Ну? ..
Наклонясь над водой, мы тычем лопатами в водоворот. Чувствуется, как лопата вязнет,
застревает в глубине.
Я представляю себе это круглое жерло, наполовину закупоренное рыжим, похожим на
студень снегом. Течение бьет в снеговую пробку, закручивает струи, с урчаньем снег оседает
и забивает трубу еще плотней... Да, лопатой ничего не сделаешь.
—Тросик бы! — раздумчиво говорит Петя и вытирает рукавом брызги на лице. —
Протянуть, потом доску привязать... Я сбегаю на стоянку, возьму!
Он исчезает во тьме, и сквозь шум ветра слышно, как шлепают его подошвы.
А я представляю себе, как вся наша рота — и солдаты, и сержант Лапига, и сам командир,
майор Чиренко, — вот так же барахтаются в ледяной воде, чистят какие-то канавы, трубы,
кричат охрипшими голосами... Никто из них не произносит слов о героизме, подвиге, долге.
Некогда произносить эти слова, да и в них ли дело... Самое главное — что бы ни стряслось
— пусть хоть буря, гром с неба, потоп, — а наши солдаты выстоят, потому что выстоять
надо. Я думаю о своих друзьях, и хорошо становится у меня на душе.
Петя возвращается с толстым ржавым тросом, зажатым под мышкой. Трос извивается
позади него, как удав, и хлещет по воде растрепанным хвостом.
— Вота... Теперь-то мы ее прочкнем, ссабаку!
И, уже не замечая ни ветра, ни брызг, ни заусениц на тросе, которые в кровь обдирают
ладони, — мы пихаем эту стальную веревку в трубу, шуруем, словно кочергой, в чавкающем
снегу.
А вода прибывает.
Она намочила полы шинелей, я чувствую, как она захлестывает голенища сапог,
ввинчивается внутрь; штаны облипли вокруг колен. Теперь вода мне уже не кажется
холодной, лишь очень противно трет по телу мокрая одежда — словно лижет шершавыми
языками.
Трос в трубу не проходит. Он слишком гибок и, завязнув, отталкивает наши руки, как
пружина.
Наконец Петя отшвыривает его, стирает с ладоней ржавчину, кровь, грязь.
—Аа, чикаться тут! — говорит он свирепо.
И начинает раздеваться. Стаскивает пилотку, шинель; из кармана гимнастерки достает
комсомольский билет, солдатскую книжку. Отдает мне.
—Ты что, полезешь? — ошарашено спрашиваю я.
—Не. Загорать буду.
И спускается в канаву.
Нет, он не прыгает, не сигает молодецки в эту снеговую кашу, — он медленно сползает в
канаву на казенной своей части, и я вижу, как судорожно вздрагивает его закушенная губа, а
руки хватаются под водой за скользкий берег...
У входа в трубу — яма. Петя окунается с головой, потом выбирается, кричит:
—Трос!
Я подаю трос. Петя сует его под мышку, надувает щеки. Я хочу крикнуть, чтоб он берегся,
не лез, сломя башку, — и не успеваю. Протиснувшись, он уходит в трубу, и за его спиной
кружит грязная, желтая пена.
Трос из моих рук уползает, рывками — дерг! дерг! — уходит под воду. Это там, в трубе,
Петя делает шаги. Он пройдет трубу насквозь и вылезет с той стороны рулежной дорожки.
Я будто вижу, как раздвигает он телом снеговую кашу, водит рукой по стенке трубы,
медленно, тяжко проталкивает ноги... И я знаю, что у него такая же мысль, как и у меня:
удастся ли дойти до конца?
Я бросаю трос и бегу к выходу из трубы. Вдруг придется помогать, мало ли что...
Секунды отстукивают в ушах. Может, это стучит кровь. А может — я сам, не замечая,
отсчитываю время,— оно тянется, тянется, тянется..
Я не вижу уползающего в трубу троса и не знаю теперь: двигается Петя или застрял,
поворачивает назад?
Ветер полощет шинелью; волны под ногами — плюх, плюх, и, заворачиваясь, катятся
дальше, рябые и тусклые от дождя. К плеску волн прибавился еще какой-то звук...
Оказывается, это я сам топаю от нетерпения ногой, толку воду....
Петя не показывается.
Я нащупываю глазами место: вот здесь вылезет, или вот тут... В глазах рябит, брызги...
Черт, ну сколько надо времени, чтоб пройти трубу? Минуту, две? А прошло больше.
Конечно, больше!..
Пети нет.
Тогда я больше не сдерживаюсь. Рву крючки на шинели, расстегиваю ее — она не
снимается; тьфу! — забыл скинуть ремень... Наконец все. Мне сползать некогда, я лезу на