Ночь в конце месяца
Шрифт:
Или как у мастера Соболева.
8
Едва Алеша ушел, как Соболев вытащил поближе к свету два своих столика. Потом он
принес Алешин столик и поставил рядом. Корней Лукич уже чувствовал, что произошло, но
хотел увидеть воочию, удостовериться до конца.
Три столика рядом.
…Поначалу Корней Лукич не обрадовался, получив заготовки. Для кого-то этот заказ мог
показаться интересным, а Соболеву было все равно,— он видывал не такое…
Но задуман столик был неплохо — из ореха, полированный, с наборной крышкой.
И руки мастера Соболева, стосковавшиеся по настоящему делу, не смогли удержаться.
Они вцепились в дерево, они ласкали его и рвали, они боялись отпустить его,— опять как
тогда, как раньше…
А начав работать всерьез, Корней Лукич понял, что все эти годы, пока лепил дверцы, он
ждал вот такого часа. Как он мог жить без яростного труда, без опьянения запахами, звуками,
красками дерева, без настоящей радости, которая приходит с потом, с мозолями, с кровью на
пальцах?
Он работал неистово, бешено, как никогда раньше. Будто все эти годы нарастала жажда
— и он дорвался наконец, почти захлебывается…
Еще не кончив одной операции, он хватался за следующую, из-за этого ошибался, не
успевал вспомнить старые, верные приемы. Опять исчезло время, отодвинулся окружающий
мир,— в груди Соболева будто напряглась и звенела струна, все тоньше, чище,
томительней…
И где-то на середине работы ему стало страшно.
Он почувствовал, что ошибается слишком часто и слишком опасно. Да, руки сохранили
прежние навыки, но вместе с ними сохранилась и та небрежность, топорность, что успела
привиться за последние годы. Она оставляла недобрые следы. И там, где соскальзывала
стамеска, срывался нож, царапал наждак,— уже ничего нельзя было поправить.
Соболев понимал это, но все равно бросался переделывать, что-то замазывать,—
выходило еще хуже.
И вот — три столика рядом.
В работе Алеши Корней Лукич мог бы найти слабинки. Но только он, больше никто.
Каждая деталь выверена, подогнана, отделана с любовью. Полировка тонка и чиста, дерево
под ней кажется бездонным.
А рядом — столики Соболева. И всякий может увидеть, как срывалась рука мастера: вот
пятна, вот грязные щели, наверху мутный слой полировки, отдающий жирной синевой…
Соболев стоял, смотрел. Потом поднял палку — и хрястнул наотмашь по одной крышке,
другой. И было слышно, как стонет расколотое дерево.
ПОДСНЕЖНИКИ
Наверное, однажды весной закружил мокрый, ленивый снег. Большая круглая снежина
спустилась на тонкий травяной стебелек, да так и не стаяла.
И вышел чудесный ранний цветок — белый, как снег, холодный, как снег, и, как снег, без
запаха.
Он родился от Весны и Мороза, и потому прячется в тени, боясь выходить на свет. Нежна
и непрочна его краса. Чуть сдавишь грубыми пальцами снежинку цветка, как нет уже
лепестков — стерлись, пропали, осталась на пальцах капля воды.
Когда-то давно, еще мальчишкой, я сдавил подснежники неловкой рукой, и тоже вся
красота обернулась водой на пальцах.
1
Была девчонка, ее звали Алькой. Мы вместе учились, и наши избы стояли неподалеку, в
одном порядке деревни.
Я знал, что у Альки на фронте пропал без вести отец и что живет она с матерью одна. Но
домой к Альке я не ходил. И при людях с ней никогда не разговаривал, даже не здоровался. А
если встречал с глазу на глаз — или шапку отнимал, или дразнился.
Я не мог иначе. Просто — не мог...
По воскресеньям Алька бегала в село Жихарево, к родственникам. Зачем? Я не знал. Я
только стерег тот час, когда Алька пробегала мимо нашей избы.
Едва подымался рассвет, как уже мелькала в окошках ее овчинная шапка и сразу
скрывалась. Ноги у Альки были скорые.
Но до Жихарева — не близко. И когда Алька шла назад, то ее шапка в окошке проплывала
уже медленно, и можно было разглядеть русые Алькины волосы, круглые щеки и
приоткрытый рот. Уставала Алька.
Если на улице никого не было, я выскакивал за ворота. Алька слышала звон кольца на
калитке и оборачивалась. Я видел ее глаза —на бледном лице они были темные, широкие,
будто нарочно раскрытые докругла.
—Чего?
—А ничего. Больно интересная, поглядеть охота.
—Гляди.
—Уже нагляделся. Не верти в носу, потеряешь красу.
Сначала Алька слушала, еще не понимая слов и только ловя голос, и я видел, как она
хотела и все не решалась улыбнуться.
А когда я договаривал, она поворачивалась и, наклонясь, медленно шла дальше. Было
слышно, как шуршали по снегу ее разношенные валенки. Чтоб они не соскакивали, Алька не
шагала, а будто катилась на лыжах, — подскребывала подошвами по дороге.
И вот так, издали, когда она уходила, —мне было ее жалко.
Я ведь любил ее.
2
Наступала весна. Сырой мартовский ветер точил снега; на красной стороне улицы все
дружней, будто настраиваясь, бренчала капель. В просветлевшем небе кружились ошалелые
вороны, гоняясь друг за дружкой.
Дома сидеть не хотелось.
В одних рубашках мы с Юркой Лыковым играли в чунки. Ставили на дорогу осиновый