Ночная вахта
Шрифт:
Глава 7
Спор джентльменов
Пальцы нащупали следующий стальной зуб, я взялся за напильник. Пила, лежащая поперек моих колен, тихо пела-звенела в такт плеску воды за бортом. «Ноль-Двенадцатый» бодро, хотя и неспешно, двигался по протоке. Я послушал гомон возмущенных птиц, ровное пыхтение двигателя и усерднее взялся за инструмент. Шорох напильника, на мой взгляд, вполне органично вписался в звуки Болот и катера.
Полдень — самое неприятное время. Сейчас повязка на глазах была максимально толстой и десяток витков грязноватой, сшитой кое-как ленты защищали меня. К тряпичному доспеху я успел приноровиться, но сейчас яркое солнце все равно доставало и глаза начинали ныть. Благоразумнее держаться спиной к солнцу, но когда светило прямо над головой, сохранять оборонительную позу довольно сложно. Впрочем, сейчас
Мы шли через протоки шестой день. В топке котла томились три очередных кругляша — строжайше отмеряя, мы отрезали их от бревна, осторожно окунали в бочонок с ненефтяным маслом, давали стечь и хорошенько подсохнуть. Процесс был определен путем «длительных проб, экспериментов и строгих математических вычислений» как изволил выразиться Док. Сначала мы запихивали в топку умащенное полено стандартного размера, но оно горело непредсказуемо, со всякими фокусами и сюрпризами, отчего прогрев шел неравномерно — ведь топка была рассчитана на стандартные виды топлива. Нарезанные из бревна «шашки» можно было симметрично распихать по углам, что давало относительно устойчивую температуру. Нагрев оставался слабоват, поддерживать высокое давление не получалось и на шашках «Ноль-Двенадцатый» двигался лишь «малым» ходом, но пока этого было более чем достаточно — на извилистых протоках все равно не особо разгонишься. Вообще, не-нефтяное «масло-жир» оказалось весьма недурной штуковиной — за котлом можно было следить вполглаза, дыма болотное топливо практически не давало, что слегка возмущало шкипера. Мистер Магнус с подозрением поглядывал на дымовую трубу и утверждал, что невозможно нормально чувствовать судно раз котел почти и не топится. Старика несколько утешало то, что у нас сохранился небольшой запас угля: в случае непреодолимого желания подымить или радикально ускорить ход, мы могли это сделать.
А пока мы медленно тащились на юго-восток, выбирая подходящие протоки, порой возвращаясь из обманчивых каналов-тупиков, попутно отлавливая подходящие на топливо стволы и коряги. Изредка удавалось подстрелить из пневма особенно тупую птицу. Пеликаны по вкусу напоминали чересчур жилистую и старую треску, утки были как утки, а мелкие кулики уваривались до полного безвкусия. Сэр-предводитель обозревал тростники в бинокль, старина Магнус стоял за штурвалом, а мы с Доком сушили и распиливали дровяной улов. Наш единственный волонтер валялся в волочащемся на буксире ялике, помирал, но окончательно расстаться со своей дрянной жизнью так и не мог. Сил несчастному хватало лишь принять на складирование распиленные дрова, да и то половину колод он ронял. Сэлби считал своим долгом в эти моменты торчать на корме и ругать «дохлого бездельника и дармоеда». Утром и вечером я перебирался в лодку, относя гребцу паек и кипяченую воду. Выглядел Сан ужасно, его мучили нарывы и кашель с черной мокротой. Он безучастно слушал мою ободряющую болтовню, пытался есть, но едва ли был способен жевать. Порой я заставал его бредящим: несвязный поток слов на незнакомом языке, плач, страшноватые смешки… Порой в бессмыслицу вплетались английские слова, он нес околесицу о человеческом достоинстве, о путях в Европу, проклинал врагов, восславлял древних богов, что должны «придти и навести порядок». Меня эти обрывки злобных пророчеств слегка пугали. Должно быть, родина Сана и его собратьев куда загадочнее и мрачнее Болот…
…Мне оставалась еще с четверть зубьев певучего полотна, когда на палубу выбрался Док. Я слышал, как он устраивается: обычно доктор садился спиной к накаленной солнцем станине пулемета и раскуривал трубку. Погоды стояли теплые, и у нас заимелась привычка вести беседы на всякие любопытные темы. Порой к нам присоединялся шкипер — ему было все слышно из открытого окна рубки.
Серьезных тем мы избегали: говорить о Болотах, о том как мало осталось живых, и о том что нас ждет, желания ни у кого не было. Подозреваю, что и Док, и шкипер чувствовали, что никто из нас не вернется прежним. Думали ли они о том, что им повезло, а мне нет? Не знаю. Сам-то я точно знал, что мне повезло. Не то чтобы я пребывал в полном восторге от своего нового зрения, просто мне довелось видеть, что способны сотворить грибочки. Это случилось в последний вечер перед нашим отплытием с болотных островов. Уже в сумерках мы с Доком, выискивая последние годные в дело сучья, переправились на самый маленький остров. Наш новый командир, имевший в башке
— Москитов сегодня не так много, думаю это из-за южного ветра, — отметил Док, попыхивая трубкой. — Должен сказать, при южном и юго-восточном ветре крупные насекомые практически не появляются.
— Ветер не попутный, но благоприятный, — согласился я. — Хотя с другой стороны, у вас еще осталась пара пустых склянок для коллекционных кровососов.
— Док, кстати, а вы пиявок замариновали? — поинтересовался из-за штурвала Магнус. — Тут сегодня на борт с дюжину таких здоровенных лезло, что меня аж дрожь пробрала. Я их и сапогом, и прикладом — карабкаются и все тут. Этакие светлые, полупрозрачные, цветом похожи на разбавленный херес, и длиной с мою ладонь. Ну и мерзость!
— Светлые, потому что голодные, — пояснил доктор. — Благодарю, старина Магнус, парочка такие у меня уже припасена. Но, к сожалению, ту удивительную бабочку я упустил.
— Ну, палить по мотылькам из дробовика — истинное расточительство. Тут я готов согласиться с Сэлби. У нас осталось три десятка дробовых патронов, и то неизвестно сколько из них годных, — заворчал шкипер. — Всякое может случиться, а винтовки и пневмы не всегда выручат.
— Винтовки — смехотворная глупость, — машинально сказал я и ощутил, как на меня уставились оба собеседника. Я улыбнулся в их сторону и продолжил шоркать напильником.
— Как посмотреть, — пробормотал доктор. — К примеру, бабочка… Подобное чешуекрылое встречалось нам один-единственный раз. Великолепный образец, увы. Черт возьми, Энди, если тебя не затруднит, поясни свою мысль — на оружие нам не надеяться?
— Напротив, на оружие только и надежда. Топор, кортики, лейтенантская сабля. Возможно, пневм или это чудо развитой человеческой мысли, — я пристукнул напильником по пулевому бункеру пулемета. — Но не огнестрельные стволы. Здешние места не любят чуждого им шума и огня. Прислушайтесь, неужели вы сами не чувствуете?
— Вот не выношу я, когда ты из себя провидца и колдуна строишь, — буркнул простодушный Магнус. — Начинаю, дурень старый, к себе примеряться — слышу ли что или со слов выдумываю? Вроде, есть что-то этакое. Но как проверить? Я, между прочим, морские миражи неоднократно видывал. А потусторонние голоса еще чаще слыхал — как переберу в пабе, так и начинается. Хотя те чудеса чаще случалось, когда моя Тильда еще была жива.
— Кстати, вполне уместное сравнение, — отметил Док. — Мы и Болота довольно долго сосуществуем рядом. Нет ничего удивительного, что мы слышим друг друга. Для Энди голоса, естественно, понятнее…
Я размышлял над тем, что любой здравомыслящий человек, услышав нашу беседу, счел бы ее полным бредом. Но здравомыслящие люди не бывали на Болотах. Так откуда им знать, как разговаривать с подобным миром? Например, Сэлби недурно видит своими глазенками, но к окружающему глух как пень. Даже не понимаю, отчего он до сих пор жив. Впрочем, в любом из миров заведена регулярная человеческая смерть, так что имеет смысл придерживать в запасе кого-то никчемного, вроде нашего сэра-адмирала. Ха, он так носится со своим символом власти, хотя цена тому револьверу… Тут я придержал свое легкомысленное настроение — игра сложна и противоречива;, если по твоему шару стукнет пуля «веблея», не стоит так уж удивляться. Желание подохнуть что-то не спешило ко мне возвращаться. Скорее, наоборот…
Днем я оставался голодным и слепым помощником механика. Не совсем беспомощным, небесполезным, в меру сил выполняющим свои обязанности. И трепетно ждущим ночь…
Не скажу, что я влюбился в Болотную Ночь. Тут иное. Она была частью меня, я был частью ее. Смешно любить свою душу, свое сердце и свои глаза. Наверное, любая ночь чудесна — нужно лишь ощутить ее и понять. Почувствовать, перестать бояться, войти в нее целиком; в звездную или непроницаемо-темную, подобно глыбе угля; в теплую и душную или в промозглую, с хрустом намерзшего под утро ледка. Ночь — это жизнь и смерть. Когда-нибудь моя погибель вынырнет из тьмы и я встречу гостью-аристократку как подобает. Разве не славно понимать все это?