Ночной карнавал

Крюкова Елена Николаевна

— Вот она, Царская милость, — зло вымолвил малый, опуская мое тело на пол. — Эй, хозяин! Брось прохлаждаться. Вот раненая девчонка, перевяжи. А я и так за здорово живешь помру.

И он покачнулся и, белея, светлея чистым безусым лицом молоденького бравого парня, ухажера в кадрили, заводилы и гармониста, подобно старику за дверью, осел на дощатый пол кондитерской, смешно вздернул руками и повалился набок. И затих.

Я подползла к нему. Рванула полу его куртки. В его боку зияла рана, кровь черно-красной рекой заливала штанину, сапог. Кондитер мелко закрестился, схватил парня за шиворот, оттащил в угол, за ящики с шоколадом. Как сильно здесь пахнет конфетами. Это запах из сказки. Из красивой сказки. А это жизнь. Страшная, грубая жизнь. Без прикрас. С поднятой на загривке шкурой. Сидит, подняв голову. И воет, воет.

Перестань выть, жизнь!

Прекрати креститься и плакать, трусливый кондитер, старикашка!

Лучше помоги мне. Я тоже ранена.

— Вот бинтик у меня тут Манечка намедни оставила… вот и йодик есть…

Руки его тряслись. Он торопливо, неумело перевязывал мне негнущуюся руку, обвисшую тяжелым бревном вдоль тела.

— Вот так воскресеньице… с воскресеньицем вас… — бормотал старичок, седые кудерьки вокруг его лысины торчали отчаянно. — Я-то думал… нынче ко мне в лавку зачастят за сладкими покупками… за прадзничными подарками… Святки же на дворе… Воскресение Твое, Христе Божие… А тут люди кровью обливаются… хорошо еще, у Манечки в шкафчике все нашлось… и ватка…

Я закрыла глаза. Мне было двести лет. Я нажилась на свете. Я не хотела жить.

Бог ведь короновал моего Царя?!

Венчал его на Царство?!

Не поверю, что это он отдал приказ стрелять. Никогда не поверю.

Пусть разрежут меня на куски — не поверю.

— Больно, кондитер… рука не гнется!..

Стекло двери зазвенело, пробитое пулями. Мы со старичком повалились на пол.

За дверью раздалась ругань солдат.

На земле Гефсиманского сада детям и старикам пощады нету.

И всегда идет Избиение младенцев.

Ведь что стар, что мал — одним мирром мазаны.

И убить их надобно вместе. Чтобы вместе они пошли пешком в Рай.

Сегодня же будешь рядом со мною в Раю, кудлатый старик кондитер.

Спасибо тебе за бинт, вату и пузырек йода. Ты так щедро йодом рану полил. Жжет.

Всю жизнь насквозь прожжет.

И выйдет душа из жгучей раны наружу в жизни иной.

— Дорогая Мадлен! Собирайтесь. Мы едем завтракать. Вы вознаграждены за ваш первый рабочий выход. Я вас поздравляю…

Губы Черкасоффа изогнулись под усами в снисходительной и поощрительной улыбке.

—.. и приглашаю позавтракать с моими друзьями чем Бог послал.

Мадлен, с черными кругами вокруг глаз от бессонницы, запахиваясь в халат, попятилась от двери. Барон, наступая, сделал шаг к ней, успокаивая, нежно взял ее за руку, поглаживая.

— Я не знаю ваших друзей.

— Узнаете. Одного из них вы наверняка знаете. Его общество вряд ли будет вам неприятно. Другие… что ж, мы познакомимся походя, они будут от вас в восторге, я уверен.

— А я от них?..

— Это зависит от вас. Вы же, насколько я чувствую вас… не осмелюсь сказать — знаю… человек без предубеждений. И без предрассудков.

— Более того, барон. — Мадлен тряхнула золотыми кудрями. — Я человек без стеснения и без воспитания. Хоть я и выросла в Воспитательном Доме. Поэтому мне море по колено. Везите меня куда хотите. Я развалюсь среди ваших яств и скатертей и буду спокойно спать. Я хочу спать! Вы что, не понимаете этого! Если вы так будете меня… пошел тогда этот Дом, и все эти дьявольские живые портреты на стенах… и камин… и эти платья… и шубы… и люстры…

— Я именно хочу, дорогая, чтобы вы как следует отдохнули. Я забочусь о здоровье моих обожаемых…

—.. наемников.

— Друзей, Мадлен, друзей! Я всего лишь ваш опекун, занимающийся вашим житьем-бытьем. Воспринимайте меня так. Вы идеально записали все, о чем болтал вам наш толстый…

— Не напоминайте мне о нем.

Ее передернуло.

Барон открыл платяной шкаф, вынул оттуда платья, шубы. Выбрал короткое, выше колен, платье с вышитой на груди летящей птицей, короткий рыжий полушубок из лисьих шкур.

— Нынче тепло. В Пари оттепель. Пахнет весной. На пригорках в Булонском лесу уже зеленеет первая травка. Зима кончается, Мадлен. Вы видите, какое Солнце?

Он кивнул на окно. Утро разгоралось. Гостиная была залита яблочными, анисовыми, розово-медовыми лучами. Глаза инфанты на портрете весело горели.

Мадлен со вздохом взяла из рук барона одежду.

— Подождите меня. Я переоденусь быстро.

— Вот это уже отличный разговор.

Она выкатилась за дверь, ринулась в ванную комнату. Зеркала до потолка, зекральные стены и полы в бассейне отразили ее бледное — ни кровинки — лицо с впалыми щеками. Предупредить Князя. Увидеть Князя. Ее везут на дурацкий завтрак в Булонский лес. Корзины с яствами, мужики, сальные шуточки, звон надоевших бокалов. Зачем это все ей? Это ее жизнь. Это не ее жизнь!

«Это не моя жизнь!» — хотела она заорать во всю мочь, раздув легкие, на весь Дом.

Смолчала. Остервенело стянула халат. Влезла в платье, как в хомут. Еле попала дрожащими руками в рукава шубы.

Будьте вы прокляты. Вы, кто пьет мою кровь. Вы не знаете, что я — это не я. Князь знает, кто я. Он молчит. Он увезет меня в Рус. Домой. Домой — с Чужбины. Мы уедем на перекладных. Мы будем останавливать машины. Ползти под выстрелами. Тащиться пешком. Разбивать ноги об острые камни. Семь железных сапог. Семь каменных башмаков. Мы дойдем. Добредем. Доползем. Как-нибудь. Мы выдюжим. Мы сильные.

— Мадлен! — Голос барона звучал насмешливо и сердито. — Вы что, решили искупаться перед дорогой?.. Вы не принимали душ у толстяка?..

Иду, владыка. Не понукай. Рабы иной раз бунтуют. Цари делают ошибки.

Все властители всегда думают, что их слуги им принадлежат всецело.

Это безумие — думать так. За такие мысли платят головой.

— Едем!

Она ворвалась в гостиную, умытая, надушенная, благоухающая, свежая, улыбающаяся ослепительно. Будто не было бессонной дикой ночи; поездок; дорог; чужих постелей; записей наспех в тетради, при тусклой свечке, вслепую, наощупь; слез; сдавленных рыданий; инфанты, чуть не ожившей на картине, смертельно напугавшей ее.