Ночные окна. Похищение из сарая
Шрифт:
— Нет. Я ощущаю себя Александром Тропениным, врачом-психиатром. Больше никем. Для меня это просто «окно», для них — там, за стенкой, — просто «зеркало». Мы глядим друг другу в глаза, и между нами возникает незримая духовная связь, особое постижение истины. Это всего лишь один из психиатрических методов.
— А что ты чувствовал, когда наблюдал за мной?
— Боль. Горечь. Любовь. Надежду.
— Понятно. — Она присела на стул и, помолчав, добавила: — Он приехал за этим дневником?
— Конечно. Ты прочла, что там?
— Да. Ужасно. Но, мне кажется, что я ненавидела его с самого раннего детства. Будто знала, что он не мой отец. Но это чувство родилось из его ненависти ко мне. Из его презрения.
— Так оно обычно и происходит. Ненависть вообще очень нехорошая штука. Ничего путного из нее произрасти не может. По определению. Только подобное. Но все это уже в прошлом. Ты должна забыть и начать жить заново. Заняться живописью. Главное, ты сохранила талант. И любовь. А о ненависти забудь. Сон, не более. Пустой, глупый, никчемный сон, оставшийся позади. Теперь ты наконец проснулась и вновь обрела себя.
— Да, — сказала она. — Я тебе верю. А дневник и кассеты я спрятала в надежном месте. В будке у доберманов.
— Ну и славно! — усмехнулся я. — Теперь они под зубастой охраной, чужой не подступится… А знаешь что? Не пора ли нам подумать об организации твоей новой выставки?
— Пожалуй, — согласилась Настя. Глаза ее сразу загорелись. Видно было, что она ухватилась за эту идею с азартом. — Надо все тщательно подготовить. Чтобы больше не случилось никаких накладок. Как в прошлый раз, когда…
Тут она замолчала, замерла на полуслове. Я испугался, что Анастасия вновь вспомнила про «собачью голову». Но взгляд ее был устремлен в фальшивое окно-зеркало, в соседнюю комнату. Туда вошли четыре человека. Шиманский, Зубавин, Левонидзе и Волков-Сухоруков. Я с тревогой смотрел на Анастасию. Ее губы беззвучно что-то шептали. Потом только я догадался, что она действительно вспоминает: возможно, разделяющая нас искусственная амальгама сыграла какую-то своеобразную роль детонатора в ее сознании, восполнила пробел в памяти, проявила «негатив».
— Я… вспомнила, — тихо проговорила она. — Ясно вижу. Теперь я вспомнила и вижу лицо того человека, который принес голову пса.
— Кто из этих четверых?
Анастасия продолжала безотрывно смотреть в фальшивое окно-зеркало, будто не слыша моих слов.
Теперь я знал практически все. Картина всех происшедших в клинике событий выглядела достаточно четко. Словно я рассматривал ее сквозь увеличительное стекло. Или видел фильм в замедленном действии, когда отдельные детали и нюансы в игре актеров-профессионалов уже не ускользают, а, напротив, притягивают внимание. Мне ясно было, кто убил мадам Ползункову. И почему скончалась старая актриса. И чья рука подбросила отрезанную голову собаки в кровать к Анастасии. Кто ударил меня ночью по голове. И кто прятался под маской и балахоном в бассейне. И даже где скрывается неуловимый Бафомет. И многое-многое другое. Сейчас же мне предстояло поставить точку в затянувшемся спектакле. Сыграть финальную сцену и опустить занавес. Это будет мой день. Он должен стать триумфальным. Игра окончена, финита ля комедия.
Велев Анастасии оставаться пока здесь, я направился в соседнюю комнату, где Левонидзе разжигал камин. Зубавин стоял возле окна. Волков-Сухоруков разговаривал с Шиманским. Я взглянул на часы. Время еще есть.
— Вы так и не уехали? — вроде бы удивленно, спросил я господина Шиманского. — Впрочем, это даже лучше. У нас с вами будет продолжение беседы.
— Охотно! — отозвался Владислав Игоревич. — Значит, вы передумали?
— Об этом мы поговорим позже. И не здесь, — отозвался я. — К двенадцати часам прошу вас прийти в столовую. На чашку чаю.
— Традиционная церемония, — добавил Георгий. — Отказываться нельзя, Владислав Игоревич, нанесете смертельную обиду хозяевам.
— Я вот все хочу выяснить у господина Шиманского: акции каких его предприятий поднялись в цене? И все ли свои активы он уже перевел за границу? — спросил Волков-Сухоруков.
— Пустой разговор! — отмахнулся от него мой дорогой тесть. — Так я вам и отвечу. Но, — тут он посмотрел на меня, — на чашку чаю непременно приду. Благодарю за приглашение.
— И вам спасибо! — любезно отозвался я.
— Прямо любо-дорого на вас обоих смотреть, всегда бы так, — заметил Зубавин. — А ром к чаю будет? — И подмигнул.
— Обеспечу всем необходимым, — сухо сказал я. — Не опаздывайте. — Затем слегка поклонился и вышел.
В коридоре меня нагнал Левонидзе.
— Что ты задумал? — зашептал он. — Нашел убийцу?
— Почти что, — уклончиво ответил я.
— А ты знаешь, с какой целью сюда приперся этот гад Шиманский?
— Нет.
— Врешь. Ему нужны какие-то дневники и кассеты.
— Тебе-то откуда известно?
— Он сам мне сказал. Хотел меня перекупить.
— А ты не продаешься?
Георгий обиженно поджал губы.
— Мы с тобой не первый год вместе!
— Как раз — первый. Ну, полтора года.
— Ты что, перестал мне доверять?
— Успокойся, — я похлопал его по плечу, — все в порядке. Он получит то, что хочет.
— Ладно, — произнес Левонидзе, пытливо глядя на меня. — Только умоляю, не перегни палку. Шиманский — фигура в государстве влиятельная. От него многое зависит.
— Но только не я. И надеюсь, не миллионы других русских людей, которые наконец-то начинают очухиваться после глубокой спячки. Время шиманских проходит.
— Ладно, — вновь повторил Георгий. — Тебе виднее. Я с тобой всегда рядом. Можешь на меня положиться.
— Конечно, — сказал я, пожимая его протянутую руку. А сам подумал: «Всегда рядом — это точно. Особенно нынешней ночью, когда крался за мной по коридору, а потом шандарахнул чем-то по голове. Чтобы залезть в сейф. Да не вышло». Хотелось спросить его и о другом, но пока я промолчал. Он сам задал вопрос: