Ночные окна. Похищение из сарая
Шрифт:
— Ты знаешь, что Волков-Сухоруков уже три месяца как не работает в ФСБ?
— Догадывался, — сказал я.
— Я выяснил это совершенно точно час назад. Искал тебя, хотел сообщить. Я позвонил своему приятелю из Конторы. Так, на всякий случай. Что-то меня тревожило изнутри. И оказалось — попал в самую точку.
— Выходит, его отправили на пенсию?
— Вывели в резерв, так у них это называется, — уточнил Георгий. — Так что если он и продолжает вести следствие по делу Бафомета-Лазарчука, то по собственной инициативе. Видимо, хочет довести этот «висяк» до конца, на свой страх и риск. Ай да Василий!
— Или же у него какие-то иные цели, — туманно добавил я. — В любом случае, все скоро разрешится. Наберемся терпения. До двенадцати часов.
— Будет какой-то сюрприз? — встревоженно спросил Левонидзе.
Он явно начинал нервничать.
— Скоро уже, — отозвался я. — Мне надо еще других предупредить и пригласить к чаю. На новую психоигру с элементами трагикомедии.
— Ну что ты все пургу гонишь? — совсем уже обиделся мой помощник, славный и незаменимый в своем деле.
— Ждите ответа, — произнес я и отправился собирать свою паству.
ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ, плавно переходящая в ЭПИЛОГ
К полудню в столовой собрались все. Я даже позвал охранников — Сергея и Геннадия, на всякий случай. Ворота на территорию клиники были заперты. Мои ассистенты разносили по столикам чай, печенье, конфеты, другие сладости. Жан и Жанна старались выслужиться, надеясь, что я все же не уволю их в понедельник. Я еще не решил: может быть, и оставлю. Воровство — не столь тяжкий грех, а людей нужно уметь прощать, тогда они скорее исправятся. Анастасия сидела недалеко от меня, спокойная и сосредоточенная. У входа расположились Гамаюнов и Харимади, они были поглощены друг другом. Зато блестели глаза от любопытства у Леночки Стаховой и Зары Магометовны, между которыми устроился Тарасевич, посасывая пустую трубку. Дым же из другой трубки пускал Волков-Сухоруков, стоявший у полуоткрытого окна. Устало выглядел Левонидзе, как-то осунулся, с синими кругами под глазами. Безмолвно каменела в углу столовой Параджиева. Нетерпеливо постукивал ложечкой по столу Леонид Маркович Гох, а сидящие рядом с ним Каллистрат и Стоячий о чем-то тихо переговаривались. Олжас (Тазмиля) то и дело прикладывался (-лась) к фляжке с рисовой водкой. Сатоси бросал быстрые, еле приметные взгляды по сторонам. Бижуцкий разглядывал ногти, а порой одергивал пижаму, словно это был вечерний смокинг. Последними в столовую вошли Шиманский и Зубавин, уселись за свободный столик. Я взглянул на часы — было ровно двенадцать.
— Ну что же, дамы и господа, можно приступать! — почти торжественно произнес я, выйдя на середину зала. Так мне было удобнее говорить и лучше всех видеть. — Прежде всего, хочу предупредить, что с этой минуты у нас начинается «Час откровений». Поэтому предлагаю не стесняться.
— Разоблачайтесь, господа, обнажайтесь! — шутливо выкрикнул Бижуцкий и даже стал стягивать с себя пижаму.
— Вы меня не совсем верно поняли, Борис Брунович, — мягко урезонил его я. — Общие покаяние и исповедь существуют, как и коллективная молитва. Они ведут к духовному очищению. Конечно, в индивидуальном плане, все выглядит несколько удобнее и проще, на людях же для этого нужно приложить немало душевных сил, переступить через внутренний запрет, табу, сделать важный нравственный шаг в своей жизни. Оставить грех за порогом, за чертой.
— Это игра такая? — спросила Зара Магометовна.
— Это такая жизнь, — отозвался я. — Итак, кто-нибудь хочет сделать какое-либо заявление или признание?
Я осмотрел собравшихся, стараясь с каждым из них встретиться взглядом. Но пока все молчали. По моему знаку Жанна включила тихую музыку, Моцарт. Это как-то подействовало, сняло излишнее напряжение. Разрядил атмосферу и неожиданный смех Бижуцкого: он изловчился поймать позднюю осеннюю муху, которая давно тут жужжала и всем надоедала, словно незваная гостья.
— Волшебные флейты гения! — негромко проговорил Леонид Маркович. — Хорошо. Я скажу. Мне это необходимо.
Вот уж от кого я не ожидал что-либо услышать — так это от господина Гоха. Признаться, метил я совсем в других людей. Но все равно было любопытно послушать. Леонид Маркович даже поднялся из-за своего столика.
— Вам бы, Александр Анатольевич, проповедником работать, — сказал он. — Вы умеете убеждать и заставлять делать человека то, чего он вовсе не хочет делать, но в конце концов получается, что это нужно. Теперь о главном. Я — не Гох, не Леонид Маркович, я — Рум Бафометов.
После такого неожиданного признания опешил не только я, но и многие другие. Правда, виду я не подал и, сохраняя олимпийское спокойствие, произнес:
— Продолжайте, пожалуйста.
— Хорошо, извольте. Как я вам уже недавно говорил, мы приехали в Москву вдвоем, я и мой самый близкий друг, поступать в консерваторию. Оба — сироты. Только он происходил из еврейской семьи, а я — из древнего ассирийского рода. Мы сняли комнатку на окраине. Было это более двадцати лет назад. Знаете ли вы, что такое настоящая мужская дружба? Когда делишься последним куском хлеба, когда укрываешься одним одеялом. Это почти любовь.
— Когда «укрываешься одним одеялом»? — фыркнул Зубавин. — Это иначе обзывается.
— Бисексуалы, — подсказала Ахмеджакова. — Среди нас, поэтов, художников и музыкантов, людей искусства, все это — семечки.
— Да! Пусть! — с вызовом отозвался пианист. — Важно то, что у нас были родственные души. Словно мы стали кровными братьями.
— Молодоженами, — ядовито пискнула Стахова, но на нее уже не обратили внимания: все заинтересованно додали продолжения рассказа Гоха-Бафометова. Или Бафометова-Гоха. Теперь уже и не разберешь. Я украдкой посмотрел на Анастасию: с кем же ты собиралась бежать в Америку, милая?
— Мы вместе музицировали, — продолжал тем временем лауреат международных конкурсов. — Я на виолончели, он на фортепьяно. Занимались на подготовительных курсах. Подрабатывали в одном маленьком ресторанчике. Все складывалось не так уж плохо. Впереди ждала долгая и радостная жизнь. Мы обязаны были стать лучшими из лучших. Таланта для этого хватало, даже с избытком. Но тогда я еще не знал, что у моего друга начинается страшная болезнь. Рак мозга. Это было таким ударом для меня!
— Для него-то, наверное, еще большим, — не утерпел Зубавин.
— Когда друга положили в больницу, никому не было до него никакого дела. А я… я хотел покончить с собой! Потом его выписали умирать дома. Врачи — такие сволочи.
— Кроме нашего Александра Анатольевича, — вставила Леночка Стахова.
Я благодарно кивнул ей.
— И он… он умер на моих руках… — рассказчик вытер платком слезу. — Но перед смертью велел выполнить его последнюю волю. Она показалась мне довольно странной, но я безропотно согласился. Позже я понял, насколько он был прав. Он сказал, что желает одного: чтобы я был живой и сохранил его имя в бессмертии. Как? Стать им. Пусть в будущем со всех концертных афиш звучит Леонид Гох! Это будет данью его памяти. Так и он реализует себя в вечности.