Ночные окна. Похищение из сарая

Трапезников Александр

Общий ор стих только тогда, когда Волков-Сухоруков отбросил в сторону бесполезный теперь пистолет, а господин Шиманский, пошатываясь, развернулся к нему, сделал несколько шагов и даже отчетливо произнес:

— Как же это с вашей стороны некрасиво! — А потом рухнул на пол.

Вновь в зале наступила тишина. Я первым оказался возле тела Владислава Игоревича и начал щупать пульс. Позади меня раздался голос Тарасевича:

— Ну, что я вам говорил час назад? Убийство просто витало в воздухе. Моя хронофутурология — это фундамент всех наук. Это почти Апокалипсис.

Несмотря на утверждения Тарасевича,

хронофутурология на сей раз дала некоторый сбой. Господин Шиманский был в глубоком обмороке, а пуля попала ему всего лишь в мягкие ткани седалищного места. Его перенесли в процедурный кабинет, я оставил рядом с ним Параджиеву, которая, как мне показалось, все прекрасно поняла из долгих шумных дебатов в столовой. Сопровождавшихся бегством одних и стрельбой из пистолета других «гостей» клиники. Гааза ее нехорошо поблескивали, когда она глядела на громко и ненатурально стонущего Владислава Игоревича, а в руках сжимала зачем-то кислородную подушку. Я уже понял, что она любит Анастасию как родную дочь, и даже побеспокоился: как бы медсестра ненароком не удавила магната этой самой подушкой? Пулю из его задницы я решил не извлекать до приезда специалистов, но противостолбнячную сыворотку вколол. Должна была приехать и следственная бригада из ФСБ, которую вызвал сам Волков-Сухоруков. Им же я решил передать дневник с кассетами Стаховой. Поскольку, как сказал мне рыжеусый сыщик, это именно те ребята, которые давно ведут разработку Шиманского, а теперь с самого верха получено «добро», чтобы его и запереть в клетке.

— Позовите Мишеля Зубавина, умоляю вас! — слабым голосом попросил Владислав Игоревич. — Мне нужно срочно отсюда улететь.

Я сходил и выполнил его просьбу. Пилот, оглянувшись на дам, прошептал мне на ухо несколько энергичных фраз. Я вернулся в процедурную, попросил Параджиеву отвернуться, чтобы она не смогла прочесть по моим губам, и передал все слово в слово. Шаманский сник и больше не издал ни звука.

Теперь мне предстояло сделать много дел. Позвонить в областное УВД — по поводу смерти Ползунковой и Харченко, вызывать спасателей-спелеологов из МЧС — искать Гамаюнова в пещерах; и вообще наводить порядок в клинике. Левонидзе куда-то исчез, будто растворился в воздухе. Оно и к лучшему. Этот не пропадет. Пока в мире существует любовь, верность, радость — всегда найдется место ненависти, предательству и страху. Одно без другого не живет.

Столовая, куда я пришел, почти опустела.

— Скоро все уедут, разойдутся, — как-то грустно сказал мне Каллистрат. — Жаль, я уже привык к ним. А мне-то что делать? A-а!.. Вернуться на свою помойку в Гольяново. Жил же я там и не тужил, даже был счастлив!.. И зачем только вы подарили мне на Курском вокзале полтинник?

— На пиво, — ответил я. — Сами же просили. А потом меня заинтересовало ваше лицо, рассуждения, оптимизм и полное безразличие к собственной персоне. Словно оно, тело ваше, выдано вам напрокат: износится — нацепите другое. И не важно, как оно будет выглядеть, главное, что внутри — душа ваша. Вот ее-то вы пытаетесь сохранить. Я за вами здесь давно наблюдаю и изучаю. Вы представляетесь мне типичным русским человеком: в воде не горит, в огне не тонет.

— Наоборот, — поправил Каллистрат. — А впрочем, так даже лучше. Именно по-русски, немцу вовек не понять.

— Вот так же и сама Россия, —

добавил я. — Загадочная и мистическая страна. Понять бы… Если не ее, то хотя бы себя в ней. Словом, незачем вам возвращаться к консервным банкам и пустым бутылкам, предлагаю место моего помощника в клинике. Прежний испарился, как пары эфира.

Надо подумать, — важно кивнул Каллистрат, почесав затылок, будто боялся потерять свободу. — Я дам ответ завтра.

Когда я вышел в парк, меня ошарашил неожиданной новостью Тарасевич. Его цепко держала под руку поэтесса.

— Вот, — несколько смущенно начал он, — кончилась моя холостяцкая жизнь. Теперь, видимо, остепенюсь…

— Мы с Львовичем решили пожениться, — пояснила Зара Магометовна. — Не могу, знаете ли, терпеть, когда под рукой нет какого-нибудь супруга.

«Пропал физик! — подумал я. — Хотя, кто знает? Может быть, в настоящие-то клещи попадет теперь сама Ахмеджакова?»

— Поздравляю! — произнесла рядом со мной Анастасия, я обнял ее. Меня радовало, что она сохраняет спокойный вид и душевное равновесие, а ведь столько перенесла за последнее время! Иной мужчина сломается…

— Через пару дней уезжаем, — добавил Тарасевич. — Все было очень хорошо. У меня даже родились новые идеи в вашей клинике.

— По хронофутурологии? — спросил я.

— По ядерной термодинамике, — отозвался он и подмигнул.

«Ну, теперь вслед за ним отправятся и Сатоси, и Антон Андронович, — вновь подумал я. — Делать им тут тоже больше будет нечего. Кто же остается? Один Бижуцкий в своей неизменной пижаме — как символ больного мятущегося духа на просторах России». Да и другие «гости» наверняка тоже уедут.

Я оказался прав. Уже упаковывал вещи Леонид Маркович Гох, сухо поблагодарив меня и попрощавшись, даже не взглянув в сторону Анастасии: ему, должно быть, было тяжело видеть ее.

Пришла машина из казахского посольства за Олжасом Сулеймановичем Алимовым. Он (она?) крепко обнял меня и расцеловал, обдав гремучим перегаром рисовой водки. Затем, подумав немного, приложился к ручке Анастасии.

— Да, — ответил он на мой молчаливый вопрос. — Теперь — в Бразилию. К донам Педро. Прощайте.

Где-то за воротами клиники надрывно зазвенела цыганская гитара. Стало немного грустно и печально. Но вскоре одинокий перебор струн сменился ударами бубен, веселыми звуками других гитар, песенной вольницей, которая завораживала душу. Жизнь продолжалась… И не могло быть иначе.

— Ну что? — спросил вдруг у нас Мишель Зубавин. — А не хотелось бы полетать?

— Очень бы хотелось, — ответила за меня Анастасия. Глаза ее радостно заблестели.

— Да там у вас в приборном щитке какую-то детальку Левонидзе вывернул, — сказал я.

— А мы и без деталек полетим! — уверил Мишель. — Мой крылатый конь на голом энтузиазме пашет. Ну, пошли, что ли?

— А я, а я? — спросил оказавшийся тут же Бижуцкий.

— Ты, отрок, в другой раз, — ответил Зубавин и похлопал его по плечу.

Мы залезли в маленькую кабинку, плотно уселись, пилот стал щелкать переключателями, лопасти завертелись. Через несколько минут вертолет взмыл вверх. Некоторое время «стрекоза» кружила над нашим Загородным Домом. Внизу стояли маленькие люди и махали нам руками. Но лиц я уже не различал. Знал лишь, что я люблю их всех. Какими бы они ни были.