НОКТЮРНЫ: пять историй о музыке и сумерках
Шрифт:
— Я был однажды в Швейцарии, — сказал я наконец. — Летом, года два назад. В Интерлакене. Останавливался на молодежной турбазе.
— А, Интерлакен. Красивое место. У иных швейцарцев вызывает усмешку. Заповедник туристов, говорят они. Но мы с Соней любим там выступать. На самом деле это просто чудесно: играть летним вечером в Интерлакене, радовать публику со всего света. Надеюсь, вы хорошо провели там время.
— Да, это было великолепно.
— В Интерлакене есть ресторан, где мы каждым летом даем несколько концертов. Играем лицом к столикам — их, разумеется, в такое время ставят снаружи. И мы, выступая, видим туристов: как они закусывают и беседуют под звездным небом. А за туристами виден обширный луг, где днем приземляются парапланы,
— Этот ресторан, — заговорила Соня. — В прошлом году управляющий заставил нас выступать в полных национальных костюмах, и это в такую жару. Мне приходилось несладко, и мы сказали: к чему эти громоздкие жилеты, шарфы, шляпы? Какая разница? Чем хуже наши блузы, изящные и притом как раз в швейцарском стиле? Но управляющий сказал: либо надевайте полные костюмы, либо выступления не будет. Нам, мол, выбирать. Сказал и удалился.
— Но, Соня, какую работу ни возьми, везде одно и то же. Любой наниматель навязывает тебе униформу. И у банкиров точно так же! А в нашем случае это, по крайней мере, то, во что мы верим. Швейцарская культура. Швейцарские традиции.
И снова между супругами возникла некая неопределенная неловкость, но продолжалось это недолго. Вскоре оба заулыбались, вновь уставившись на мою гитару. Мне показалось, что молчание затянулось, и я произнес:
— Думаю, мне бы это понравилось. Выступать в разных странах. Нужно все время учитывать характер аудитории, не расслабишься.
— Да, — согласился Тило, — это хорошо, что публика у нас самая разная, и не только европейская. В итоге мы изучили множество разных городов.
— К примеру, Дюссельдорф, — сказала Соня.
Ее голос слегка изменился, сделался резче, и я снова узнал в ней женщину, знакомую по кафе. Но Тило вроде бы ничего не заметил и беспечно промолвил, обращаясь ко мне:
— В Дюссельдорфе сейчас живет наш сын. Он вашего возраста. Может, чуть старше.
— Мы в этом году побывали в Дюссельдорфе, — сказала Соня. — У нас там был назначен концерт. Не такой, как обычно, — это был случай поиграть нашу любимую музыку. И вот мы позвонили ему, нашему сыну, нашему единственному отпрыску, чтобы известить о своем приезде. Он не взял трубку, и мы оставили сообщение. Потом еще и еще. Ответа не было. Мы приехали в Дюссельдорф, оставили еще несколько сообщений. Говорили: мы здесь, в твоем городе. Прежнее молчание. Тило говорит: не волнуйся, может, он придет вечером на концерт. Но он не пришел. Конец концерта, переезд в другой город на новое выступление.
Тило то ли хмыкнул, то ли усмехнулся.
— Быть может, Петер еще маленьким сверх меры наслушался нашей музыки! Бедный ребенок — выслушивать день за днем все репетиции.
— Нелегко это, наверное, — музыкантам растить детей, — предположил я.
— У нас только один, — отозвался Тило, — так что мы обошлись малой кровью. Ну и конечно, нам повезло. Когда нужно было отправляться на гастроли и взять ребенка с собой не получалось, бабушки и дедушки охотно брались нам помочь. А когда Петер подрос, мы устроили его в хорошую школу-интернат. И снова нас выручили старшие. Нам самим эта школа была не по карману. Так что нам очень повезло.
— Да, повезло, — вмешалась Соня. — Только вот Петер эту школу ненавидел.
Прежняя благоприятная атмосфера определенно начала портиться. Чтобы разогнать тучи, я поспешил ввернуть:
— Как бы то ни было, вы оба, судя по всему, получаете удовольствие от своей работы.
— Да, это верно, — отозвался Тило. — Работа для нас все. И тем не менее в отпуск-то хочется. Знаете ли, это за три года наш первый настоящий отпуск.
От этого мне снова сделалось нехорошо на душе, и я подумал, не завести ли вновь разговор о переселении в другую гостиницу, но это выглядело бы смешно. Оставалось надеяться, что Ведьма Фрейзер на сей раз проявит себя не с худшей стороны. И я сказал:
— Если хотите, я сыграю вам ту, первую песню. Обычно я незаконченных песен не исполняю. Но все равно вы ее уже слышали, так что я не против показать, что пока получилось.
На лицо Сони вернулась улыбка.
— Да, — сказал она, — пожалуйста, дайте нам послушать. Такая красивая мелодия.
Пока я готовился к игре, супруги снова пересели ко мне спиной. Однако на этот раз они не стали обниматься, а нарочито выпрямили спины и заслонились ладонями от солнца. Пока я играл, они сохраняли удивительную неподвижность и вместе со стелившимися позади длинными вечерними тенями напоминали парные скульптуры на выставке. Поскольку конца у песни не было, игра завершилась на неопределенной ноте, и первое время супруги не шевелились. Потом они расслабились и зааплодировали, но, пожалуй, не так восторженно, как раньше. Тило, бормоча комплименты, поднялся на ноги и помог встать Соне. И только тут по их движениям стало заметно, что они уже не первой молодости. Но, может, и просто устали. Как я понял, они прошли изрядное расстояние, прежде чем встретили меня. Как бы то ни было, мне показалось, что встали оба не без труда.
— Вы устроили нам незабываемый концерт, — говорил Тило. — Нынче мы туристы, наше дело сидеть сложа руки и слушать! До чего же приятно!
— С удовольствием послушала бы эту песню опять, когда она будет готова. — Судя по голосу, Соня говорила искренне. — Может, когда-нибудь доведется услышать ее по радио. Кто знает?
— Да, — кивнул Тило, — и тогда мы с Соней будем исполнять для наших слушателей свою версию! — В воздухе прокатился его громкий хохот. Потом он с легким поклоном добавил: — Мы трижды вам обязаны за сегодняшний день. Великолепный ланч. Великолепная гостиница. И наконец — великолепный концерт здесь, на холмах!
Когда они прощались, меня так и подмывало открыть им правду. Признаться, что я намеренно послал их в худшую из здешних гостиниц, и посоветовать, пока не поздно, уносить оттуда ноги. Но после таких сердечных рукопожатий эти слова никак не слетали у меня с языка. Супруги направились вниз по склону, я остался на скамье один.
Когда я спустился в кафе, оно уже успело закрыться. Мэгги с Джеффом походили на выжатые лимоны. Сообщая, что не помнит второго такого хлопотливого дня, Мэгги, казалось, испытывала удовольствие. Но Джефф, когда мы уселись в кафе ужинать разными остатками, упомянул о том же самом в недовольном тоне: они, мол, так жутко надрывались, а чем был занят я, вместо того чтобы помогать? Мэгги спросила, как я провел день, но я, дабы не углубляться в дебри, не стал упоминать Тило и Соню, а рассказал, что поднимался на Сахарную Голову — поработать над песней. Она поинтересовалась, продвинулся ли я, и я заверил, что очень продвинулся. Джефф раздраженно вскочил и, оставив на тарелке недоеденный ужин, вышел. Мэгги притворилась, будто ничего не замечает, и была права: вскоре Джефф вернулся с жестянкой пива и, по большей части молча, стал читать газету. Мне не хотелось сеять раздор между сестрой и зятем, поэтому я вскоре, извинившись, отправился наверх дописывать песню.
Если днем моя комната имела вид самый вдохновляющий, то вечером дело обстояло совершенно иначе. Прежде всего, занавески не задергивались до конца, и стоило мне в жару открыть окно, чтобы не задохнуться, как на огонек слетались насекомые со всей округи. А огонька всего-то и было, что голая лампочка, свисавшая с потолка. Когда я ее включал, на пол ложились мрачные тени, усиливая сходство комнаты с подсобкой, которой она, собственно, и являлась. В тот вечер мне требовался свет, чтобы записать слова, если придут на ум. Но в спертом воздухе я долго не выдержал, в конце концов пришлось выключить лампочку, отдернуть занавески и широко открыть окно. Потом я, как ранее в дневные часы, уселся с гитарой в фонаре.