Ноша избранности
Шрифт:
– Так что же сразу язычок не придержала?
– усмехнулся Тадарик.
– Не к ней навязались. Сама позвала.
– Так моя же жена, не побродяжка какая-то, бездомная. Уважаемая женщина. И нездоровилось ей.
– В следующий раз пусть ведьму городскую зовёт, - отмахнулся Тадарик.
– Та её всю, за медяк оближет.
– Ну, ты Тадарик это ... Грубо больно.
– Так ведь здесь баб нет.
– Толковая лекарка?
– уточнил приезжий.
– Толковая, раз парни её за собой тянут.
– Но дерзкая сверх меры.
– Будешь помирать - не зови, - отрезал Тадарик.
– В ранах разбирается?
– Лучше, чем в бабских хворях. Хотя, и его жену, - хозяин таверны кивнул в сторону купца - соплеменника, - от дурных снов вылечила.
– И чем же?
– Откуда мне знать. У меня дурных снов нет и лекарство госпожи Анны мне без надобности. Лагаста она тоже лечила.
– Пусть едет.
– Бесстыжая же!
– Возмутился горожанин.
– Уважаемый, - вздохнул Тадарик.
– Стыдливая лекарка - это всё равно, что бесплатная шлюха или жалостливый наёмник.
– Хорошо сказано, - кивнул приезжий.
– Условия приняты. Хотелось бы вашего Громира послушать.
............................................
Сборы не были долгими. За аванс Лагаст купил трёх лошадей и повозку, запряжённую быками. Для женщин и для поклажи. Этакий дом на двух колёсах. Что-то вроде фургона, покрытого промасленными шкурами от жары и дождя. Да и под самой повозкой вполне можно отсидеться в дождливую ночь. Повозку нагрузили крупой, сушёной рыбой, бурдюками с водой и под воду. Алевтина в сборах не участвовала, решив остаться в Пристепье. В планы свои она, впрочем, никого не посвящала. Зачем?
Постояльцы покинули гостеприимный дом с вечера, с тем, чтобы переночевав у погоста, отправиться в путь с рассветом. Хозяйке до слёз горько расставаться с Аней и Иришей. Но что слёзы могут изменить? У каждого своя судьба.
Как всегда, женщина поднялась с рассветом. Даже на рынок идти ещё рано. Цирюльника тоже пришлось будить. Мужчина искренне удивился просьбе своей первой клиентки, но работа есть работа. Рабыня замотала голову платком. В другой платок собраны обритые пряди. Все. До последней волосинки. Волоса - самая чистая жертва из тех, которые может принести человек. Так говорила госпожа Анна. Теперь пора в храм.
По раннему времени там тоже пусто. Сторож дремлет у каменного порога и, само собой не слишком доволен тем, что его разбудили. Но ранней гостье нужны только пахучая смолка и масло. Ёжась спросонья, служитель плетётся в кладовую, приносит требуемое. Деньги есть деньги.
Пришелица с трепетом заходит в каменный круг святилища, где каменные столпы подпирают мутно-пасмурное небо, приближается к алтарному камню, невидимому под слоями спрессовавшегося пепла, на котором горит неугасимый огонь. Огонь этот сейчас едва жив. Под толстым слоем пепла дотлевают багровые угли. Но огонь не угаснет. Скоро сюда придут служители. Они разбудят задремавшее пламя, маслом и дровами, пропитают пепел пивом, немного разравняют его. Ни пепел, ни угли здесь не убирались никогда, священный же огонь обновляется раз в год, в самую короткую из летних ночей его убивают и разжигают новый, от огненного колеса.
Воровато оглядываясь, рабыня сдувает пепел с нескольких угольков, льёт на них скупыми каплями пахучее масло. Не из жадности, а из опасения загасить дремлющие угольки. Пламя оживает маленькими, трескучими язычками. Этим язычкам, прядь за прядью, хозяйка скармливает отрезанные волосы, добавляя, для смягчения смрада, зёрна пахучей смолки. Она так погрузилась в созерцание огня, что не видит ничего вокруг себя и лишь губы её сосредоточенно повторяют слова мольбы:
– Мать-Медицина, прими дар. Прими, Мать-Медицина. Мать-Медицина, прими...
– Почему ты не веришь себе?
Тихие слова звучат для просительницы, как гром с ясного неба. Напротив, за алтарём тоже стоит женщина. Она тоже немолода, в небогатой одежде, с рано увядшим лицом. Кажется, она даже похожа на кого-то знакомого. Только на кого? Не вспомнить.
– Почему ты не веришь себе?
– звучит повторный вопрос.
– Ты всё знаешь сама. Ты хотела этого. А теперь боишься? Почему?
– Мать-Медицина, - шепчут непослушные губы.
– Я должна была сама варить то зелье и пить его три раза в день, а я...
– Мать - Медицина?
– У женщины напротив, на лице изумление.
– Так меня зовут впервые. Это имя из другого мира? Так?
– Да...
– Хорошее имя. Лучше многих.
– Это плата за ...
– рабыня опускает глаза на дотлевающие волосы, а когда поднимает их - за алтарём никого нет. Даже тени. Лишь шёпот, едва отличимый от шелеста, отдаётся отзвуком эха в ушах:
– Она принята.
Странное состояние души. Сбылось то, во что она, кажется, даже верить перестала. И... Пора домой.
На постоялом дворе тишина и пустота. Хозяин провожает своих гостей. Даже стойла в конюшне пусты, если не считать двух хозяйских лошадей. Воину не полагается быть без коня, а где один конь, там и все три. На тесной кухоньке женской половины непривычно пусто и просторно. Кстати, кровать надо убрать. Госпожа Анна здесь больше не живёт. Женщина сглотнула горький ком.
На кровати, по-хозяйски раскинулась Алевтина. Спала себе и спала, как ни в чём ни бывало. Хозяйка в раздражении стянула покрывало с нежеланной гостьи:
– Что ты здесь делаешь?!
– А? Что?
– Девушка сонно хлопала глазами.
– Отстань, старуха, я сплю.
– Почему ты здесь!?
– Да так, - зевнула Алевтина ворочаясь с боку на бок.
– Захотела остаться и осталась. Это же постоялый двор? Вот я здесь пока и "постою". И вообще, - она свернулась на боку в уютный клубочек, - уйди, рабыня. Я спать хочу.
Ну, не драться же с этой наглой девкой. Мрачная хозяйка достала корешки, вскипятила воды, заварила их, как учила её госпожа Анна. Насыщенный, ни с чем не сравнимый аромат поплыл по кухне.