Ноша избранности
Шрифт:
Пришлые люди во дворе ненадолго заинтересовали Алевтину. Они оказались торговцами и пришли за товаром. Один приценивался к овечьим шкурам, растянутым по забору, другой - к вываренным или обглоданным, аккуратно собранным в рогожные кули, овечьим костям.
– Шкуры сейчас не в цене, - упирается один.
– Подождёшь, пока подорожают?
– ехидничает хозяйка.
– И кости...
– Думаешь в стенах за городом бесплатно набрать? Это после собак-то?
– Ну, знаешь, Хозяйка, ты тоже цену не загибай. За шкуры кочевники крупой берут.
– И я возьму. Хоть крупой, хоть мукой. Постояльцы всё съедят.
– Ну, ты это. Не слишком. Шкуры-то так себе...
– Обычные. Самые обычные. Не хуже и не лучше других. И цена обычная.
– Ну, ты это ...
– А зачем кости нужны?
– поинтересовалась Алевтина у одного из двух воинов, оставленных Тадариком охранять дом.
Тот хмыкнул презрительно, но до ответа снизошёл:
– Он из гончаров. Жжёная кость к глине примешивается, когда мелкую посуду лепят. Цена куля - мерка крупы.
– Всего-то?
– Так ведь крупа же. Старуха - хозяйка. У неё ничего не пропадает.
Слушать похвалу другой женщине, Алевтина просто не могла.
– Курица безмозглая, - выругалась она, уходя в дом и потому не увидев пренебрежительной усмешки, которой наградил её воин, не услышала его едких слов:
– Прав Тадарик: неважно, есть ли у женщины ум, нет ли у женщины ума. Главное, чтобы у неё дурости не было.
А небо хмарится. Вот и дождь пошёл. Неужели эти солдафоны будут мокнуть за стеной? Дождь и скука навевали сон. Алевтина прикорнула в кухне на лавке, задремала. Разбудил её шум. Дверь, ведущая из кухни в большую, закрытую прежде комнату, - распахнута. Горит огонь в кухонном очаге, в очаге большой комнаты. Воины сидят по лавкам за столами, пьют пиво, едят, гомонят, как всегда. Поев, горожане потихоньку расходятся по домам. Постояльцы устраиваются на лавках. А вон и Тадарик. Он сидит в стороне ото всех и о чём-то беседует с Гастасом.
– Тадарик!
– Тина бросилась к гиганту и налетела на его холодный взгляд.
– Ты вернулся...
– прошептала она уже растерянно.
– Я скучала ...
– Красотка, - тяжёлый взгляд буквально вбивал её в пол.
– Есть женские разговоры, а есть мужские. Есть разговоры детей, а есть разговоры взрослых. Не стоит идти туда, где тебе не рады.
– Анне вы везде рады!
– Ты её здесь видишь?
Этот взгляд. Девушку била дрожь. Она попятилась и поняла вдруг, что идти ей некуда. На кухне - Аня с Иришкой и эта старая стерва, в зале её видеть не хотят, на улице - дождь. Сдерживая слёзы, она прошмыгнула в конюшню и предалась слезам и горю на сухом, шуршащем ложе из соломы. Тадарик! Ну почему он так жесток к ней? Почему?
На дворе быстро темнело. Тихие, упругие шаги, которые она не спутала бы ни с какими другими.
– Тадарик?
– Да, это я, милочка.
– Тадарик, ну зачем ты так со мной?
Он обнял её, осторожно поднял на руки, укачивая, поцеловал в висок:
– Может быть, я ревную? Ты ведь так легко кокетничаешь.
– Тадарик, как можно, я же ...
"Нет, надо срочно сшить другое платье. С этим слишком много возни" - последняя, земная мысль вспыхнула и погасла под вихрем вырвавшейся на свободу страсти.
........................................................
Последний день торга. Ну, почему люди такие дурные? Что мешало им прийти на торг вчера? А ещё лучше, позавчера? Нет, надо этим беднякам-горожанам заявиться в последний день, когда кочевники продали почти всё, что хотели и запаслись всем, что им было нужно? Когда в воздухе пахнет кровью, а нервы натянуты и звенят, как корабельные снасти? Но вот он, последний день и так хочется ухватить напоследок кусок мяса подешевле, свежую овчину на зиму, а то и целую овцу про запас.
Тадарик вывел на торг всех, кого сумел собрать по городу. Стражники опять торчат в воротах и в поле выходить не намерены. Им-то что? Служба идёт, жалованье капает, а жизнь, она одна. Да будь его воля, он бы этих лодырей - крохоборов... Узнали бы, лежебоки, что значит: служба.
А собачники распустились и никакого укороту не знают. Грубят, поносят горожан. Ну, не нужен тебе торг - уйди, как человек. Так нет же! Они же сила! Как не поглумиться. Вон, и работорговец местный последних пять рабов в город гонит. Ну, держись наёмник. Сейчас начнётся. Или не сейчас? Седобородый предводитель пока рядом.
Опять визг в торговом ряду. Что там? Ага! Собачник рассыпал крупу у покупателя. Не иначе, последнюю мерку, за которую бедняк хотел выменять костей и обрезков на похлёбку. Принесла же глупца нелёгкая именно сегодня. Впрочем, эти звери всё равно нашли бы повод завести свару.
Воины оттаскивают незадачливого покупателя, который ревёт, как раненый бык. Продавец-собачник кривляется, скалиться. Медью бы его пасть закрыть. Нельзя. Старик - вот главное. Пока он под рукой - главной беды не случиться.
– Ай-яй-яй, - вздыхает кочевник с лицедейной укоризной.
– Плохо, стыдно перед людьми.
Он хочет ускользнуть, под предлогом: мол я пойду, разберусь, усовещу. Ищи дурных в другом месте.
– Пустяки. Сами разберутся.
Седобородый ласково смотрит на главу городских наёмников. А что ему ещё остаётся? Оба они при оружии, но наёмник в доспехе с медной чешуёй, а кочевник в простой, кожаной одежде.
Опять визг в рядах.
– Да, разошлись что-то твои людишки. Ну, да ладно. Кончайте торг!
Рёв Тадарика гремит над полем и воины тут же вклиниваются между торгующими, без церемоний отталкивая горожан от собачников и сгоняя их в кучу, как овец. От визга закладывает уши. Горожане возмущены: "Вам заплатили!"
Да, заплатили, но не они. Купцы давно в городе, за стенами. А городская беднота никогда Тадарику не платила. Не с чего. Особенно насаждаются те, чей товар испорчен собачниками. Они в убытке, а кто виноват? Ну, не сами же они со своей дуростью. И не собачники. Этих опасно трогать. Виноваты разгоняющие торг наёмники и Тадарик. Взялись защищать и не защитили. Держись, наёмник. С этим потом можно разобраться, если это "потом" у тебя будет. А полоса земли между собачниками и горожанами всё шире и шире. Неужели справились?