Новая земля
Шрифт:
"Да, вернемся къ нашему разговору", сказалъ адвокатъ: "нельзя же сказать безъ всякихъ дальнйшихъ разсужденій, что дло обстоитъ такъ плохо съ вашей молодой Норвегіей".
"Нтъ", отвчалъ Гольдевинъ, "вообще не нужно никогда судить слишкомъ голословно. Нужно всегда стараться отыскать, что именно является основаніемъ какому-нибудь явленію".
"Ну и что же?"
"А то, что составляетъ основу нашего теперешняго состоянія. Это, какъ я уже сказалъ, наша наивная вра въ силы, которыхъ у насъ нтъ. У насъ, въ сущности, нтъ ни одной такой области, въ которой мы были бы господами положенія, единственное исключеніе составляетъ можетъ быть торгово-промышленная область, дйствительно процвтающая. Ну, а въ общемъ? Мы стали довольствоваться очень малымъ; а какимъ образомъ это случилось?
"Вотъ недавно Стортингъ разошелся по домамъ. Его вызывали, въ него стрляли, а чмъ онъ отвтилъ на все это?"
"Они собрали свои бумаги и пошли домой. Наша журналистика не осталась въ долгу съ отвтомъ; какъ только ее вызвали на это, она отвчала, она отвчала рзко, мужественно: "кажется, ты кричишь? Берегись, сейчасъ раздастся выстрлъ!" Однако, никакого выстрла не раздалось. Стортингъ расходится до домамъ. И я спросилъ себя, удовлетворились ли бы мы этимъ десять — пятнадцать лтъ тому назадъ? Я не думаю. Мы, по всей вроятности, отвернулись бы отъ всхъ этихъ мелочей, отъ злобы карликовъ, отъ показной политики, и мы потребовали бы настоящаго и достойнаго дла. Нтъ, наша сила и храбрость существуютъ лишь въ теоріи, мы пугаемъ на словахъ, но мы не дйствуемъ. Наша молодежь бросается на литературу и на красивыя платья, въ этомъ ея честолюбіе, а на что-нибудь иное она не способна. Было и у насъ свое время, но оно прошло, и мы низвергнуты, а теперь торговая жизнь должна насъ опять поставитъ на ноги".
"Подумаешь, какъ хорошо вы все это знаете!" началъ горячо журналистъ.
Но Мильде тихонько перебилъ его, онъ нагнулся къ нему и шепнулъ нсколько словъ: "Зачмъ къ этому возвращаться, пускай себ человкъ говоритъ дальше. Хе-хе, онъ вритъ въ то, что говоритъ, онъ весь дрожитъ отъ волненья, желая убдить. Для нашего времени это довольно рдкое явленіе".
Вдругъ адвокатъ спросилъ его:
"А читали вы послднее стихотвореніе Ойэна?"
"Нтъ", отвчалъ Гольдевинъ.
"О, это замчательно, изъ Египта; вотъ я вспомнилъ одну строку: "въ этомъ мор песку, гд нтъ никого, не раздается ни единаго звука, кром шума вчнаго песчанаго дождя о мою шляпу, и хрустнія, постепеннаго хрустнія колнъ верблюдовъ…" Но потомъ идетъ самое важное, — склепъ, пыль, мумія. Да, непремнно нужно было бы это послушатъ".
"Я помню этого молодого человка, я встртилъ его въ первый разъ въ Торахус, у него была совершено исписана вся грудь рубашки. О, да. Потомъ я его видлъ 17-го мая, и мы поклонились другъ другу; онъ говорилъ, что онъ очень нервный, онъ шелъ домой, чтобъ лечь спать"…
"Само собою разумется", вмшался журналистъ. "Когда Ойэнъ усталъ, тогда онъ идетъ спать. Такой ужъ онъ странный".
"Ну, а послднюю книгу Иргенса вы, вроятно, читали? Я не знаю, спрашивалъ ли я васъ объ этомъ?"
"Да, я читалъ Иргенса. Почему вы спрашиваете меня объ этомъ?"
"Ахъ, просто такъ", отвчалъ адвокатъ. "Мн только непонятно, отчего вы такого дурного мннія о нашей молодежи, разъ вы знакомы съ ея произведеніями. Вдь это первоклассные писатели…"
"Постоянно говорятъ мн о писателяхъ; нельзя ни о чемъ говорилъ, чтобъ снова не вернуться къ писателямъ. Какъ будто все дло въ томъ, чтобъ имть двухъ-трехъ человкъ, умющихъ писать. Прежде всего вопросъ, какого рода это стихотворство?"
"Во всякомъ случа… Я позволилъ бы себ сказать… Это первоклассные писатели".
"Но почему рчь постоянно идетъ ни о чемъ другомъ, какъ только о писателяхъ?"
"Въ этомъ же кружк есть человкъ, недавно потерявшій громадныя суммы денегъ на ржи. Это было плохо, ему очень не повезло. Но знаете ли, что этотъ самый человкъ теперь длаетъ? Эта потеря не сломила его, теперь онъ хлопочетъ о новомъ вывоз товаровъ. Я знаю это отъ его людей; онъ предпринялъ теперь вывозъ дегтя, вывозъ норвежскаго дегтя за границу. Да, но о немъ не говорятъ".
"Нтъ, я сознаюсь, мои знанія торговой жизни очень ничтожны, но…"
"Ваши знанія не должны были бы быть такими слабыми, господинъ адвокатъ, просто у васъ черезчуръ мало симпатіи къ…. Здсь такъ много первоклассныхъ писателей, здсь Иргенсъ, здсь Ойэнъ, здсь Паульсбергъ, уже не считая всхъ другихъ; это молодая Норвегія. Я встрчаю иногда ихъ на улиц; они мчатся мимо меня, какъ должны мчаться поэты мимо простого смертнаго человка, они полны новыхъ идей, они пахнутъ одеколономъ, короче говоря, они не оставляютъ ничего желать лучшаго. А когда они приходятъ сюда въ Грандъ, то вс остальные замолкаютъ, когда они начинаютъ говорить: тише, — говоритъ писатель! а когда они возвращаются домой, то опять то же самое: тише въ дом, писатель пишетъ! Люди узнаютъ ихъ издали и снимаютъ шляпы, а газеты извщаютъ націю о томъ, что писатель Паульсбергъ совершилъ поздку въ Хенефосъ.
Но теперь уже Грегерсенъ не могъ больше сдержаться; это вдь онъ написалъ замтку о поздк въ Хенефосъ; онъ крикнулъ:
"У васъ отвратительная манера говорить наглости, у васъ видъ, будто вы ничего другого…"
"Я понять не могу, Грегерсенъ, чего ты горячишься!" замтилъ ему Мильде. "Вдь самъ Паульсбергъ сказалъ, что мы должны терпливо къ этому относиться".
Пауза.
"Коротко и ясно", продолжалъ Гольдевинъ: "все обстоитъ, какъ должно, каждый исполняетъ свой долгъ по отношенію къ писателямъ. Но теперь является вопросъ, достойны ли писатели этого поклоненія? Этого я не знаю. Я, можетъ быть, не всхъ знаю, я пропустилъ кого-нибудь. Есть ли писатель, затмвающій всхъ другихъ? Или все сводится къ поэзіи эскимосовъ? Я не принимаю во вниманіе…"
"Послушайте, господинъ…" началъ опять Грегерсенъ.
"Сейчасъ, одну минуту… Я не принимаю во вниманіе послднее стихотвореніе Ойэна объ египетскомъ песк, а такъ я знаю почти все. И мн кажется, что одна вещь нисколько не умаляетъ достоинство другой, вс одинаково хороши…"
"Если бы вы были правы, это было бы въ высшей степени грустно", сказалъ адвокатъ.
"Очень грустно, въ высшей степени грустно".
"И тутъ ничего не подлаешь".
"Нтъ, нтъ, совершенно врно, мы никакъ забыть не можемъ, что мы въ свое время имли нкоторое право вести гордую и громкую рчь; и мы продолжаемъ это длать. Наши писатели — это не таланты, которыхъ можно читать, — это горящіе огненные столбы, это вожаки, — они переводятся на нмецкій языкъ. И по мр того, какъ это повторяютъ и повторяютъ, люди начинаютъ врить этому; но такого рода воображеніе очень опасно для васъ. Молодежь думаетъ, что она на высот своего призванья, она шуршитъ шелкомъ, пишетъ книги и созерцаетъ міръ изъ Гранда. А между тмъ, въ стран происходитъ политическое осложненіе, газеты не остаются въ долгу съ отвтомъ, но Стортингъ расходится по домамъ. Да, что же дальше! — говоритъ молодежь, — разв дло не обстоитъ по прежнему хорошо? Разв не съ нами вожаки?"
Наконецъ Грегерсену удалось вставить свое слово: "Послушайте, вотъ вы тамъ, я не помню, какъ васъ зовутъ, — знаете ли вы исторію съ Бинье и картофелемъ? Я всегда вспоминаю эту исторію, когда слышу васъ. Вы такъ наивны, вы пріжаете изъ деревни и думаете насъ въ город чмъ-то поразить, а совершенно не понимаете того, что ваши взгляды отнюдь не новы. Это взгляды самоучки… Да, знаете, вдь Бинье тоже былъ самоучка. Да, можетъ бытъ, вы этого и не знаете, но онъ былъ самоучка. Однажды, копая, онъ напалъ на кольцо Въ разрзанной картофелин, - да, вы вдь изъ деревни, — можетъ быть вы знаете, что весной въ картофел бываютъ иногда лиловыя пятна? И Бинье такъ былъ пораженъ этимъ лиловымъ пятномъ, что онъ слъ и написалъ цлое математическое вычисленіе по поводу этого. Потомъ онъ принесъ Фарнлэю это вычисленіе, чтобъ онъ прочиталъ его и думалъ, что онъ сдлалъ величайшее открытіе. — Да, это очень хорошо, сказалъ Фарнлэй, это совершенно врно, что вы сдлали, вы врно разршили этотъ вопросъ. Но, сказалъ старый Фарнлэй, египтяне знали это тысячу лтъ тому назадъ… Тысячу лтъ тому назадъ это уже было извстно, ха-ха-ха. И я всегда думаю объ этой исторіи, каждый разъ, когда я слышу васъ… Не сердитесь на меня".