Новый год в октябре
Шрифт:
Когда вслед за бутылкой опустел запас изысканных анекдотов и потянулись паузы, Прошин извинился и вышел позвонить Бегунову.
В полутемном коридоре было тихо и пусто, как на ночной стоянке поезда в спальном вагоне. Тусклые блики от ламп застыли на пластиковой, под мореный дуб, облицовке дверей. Звук шагов утопал в пружинящем ворсе паласа.
Он мысленно поздравил себя с окончанием первого дня игры. Цель обозначилась окончательно, как мишень на стрельбище после подгонки оптического прицела, и туманное ее пятно превратилось в четкий контур. Теперь дело за стрелком, за его умением плавно вести спуск, не сбивать мушку и не пугаться грохота выстрела.
– Ты почему не едешь? Где Австралийцы? – В голосе Бегунова звучало явное недовольство.
– А зачем? – спросил Прошин. – Мы все обговорили, обмен состоится осенью следующего года, вам – сердечные приветы.
– Осенью? А раньше что, нельзя?
– А это, – сказал Прошин, – не мой вопрос. Да и вообще их пожелания.
– Ну, осенью так осенью, – помедлив, сказал Бегунов.
Когда Прошин вернулся в номер, господин Хэтэвей, дымя трубкой, красовался перед зеркалом, оглаживая на себе парадный, но крайне бездарно сшитый костюм, подчеркивающий страшно худые ноги и страшно выпуклый живот его владельца, а Лорел, отмахиваясь от падающих на лицо волос, сидела возле дивана на объемистом чемодане, упершись в его крышку коленями, пытаясь застегнуть замки.
– Время идти в аэрпо–от… – подняв глаза на Прошина, пропела она.
– Прошу извиняй. – Мистер Джордж вытащил блокнот и перо. – Я совершенно забыл. А… как фэмилья опытного эрудированного спешиалист, отправля… направле… к нам?
– Колдобины русского языка?
– Да–да… фэмилья…
– Его фамилия Прошин, – скучно сказал Алексей.
– Но Прошин… вы – Прошин… – сказал Хэтэвей отчего–то без малейшего акцента.
– Да, – грустно подтвердил Прошин, глядя как тот записывает его имя. – Прошин – это я.
* * *
Зиновий привел устраивать на работу своего сына.
Парень Алексею сразу же не понравился. Мордочка лживая, с трепыхавшейся на ней угодливой улыбкой. Редкие мальчишеские усики и многочисленные прыщи придавали его физиономии плутоватость и сальность.
– Ну-с, - мирно сказал Прошин. – Как зовут моего нового лаборанта?
– Иван… Зиновьевич… Лямзин… зовут нового лаборанта, - довольно развязно ответствовал парень.
– Прекрасно, Ванечка, - Прошин достал пачку «Мальборо», щелкнул пальцем по ее донышку и губами вытащил сигарету. – А что ты, Ванечка, умеешь делать?
– Я? – Ваня напряженным взором провожал скрывающуюся в кармане Прошина красно-белую пачку.
« Сейчас стрельнет сигарету, » - со скукой подумал тот.
– Сигареткой не угостите? – выпалил Ванечка.
– Пожалуйста. Только курить будешь на улице.
– Ага… Еще одну можно? – бесцеремонно вытаскивая вторую сигарету, спросил новый лаборант.
– Да взял уже… Так что ты умеешь делать?
– Я вообще-то десять классов окончил… - Ванечка почесал щеку длинным ухоженным ногтем на мизинце. Остальные ногти у него были короткие и грязные. – Но в радио разбираюсь. Индуктивность, емкость…
– Интеграл Дюамеля…
= Чего?
– Ничего. Проверка слуха. – Алексей помолчал. – сейчас мы пойдем с тобой в лабораторию. Познакомлю тебя с твоим начальником.
– А разве… Я думал, вы мой начальник…
– Я тоже, - согласился Прошин. – только я начальство.
– Ага, - растерянно сказал Ванечка. – Не слабо.
Он с почтением посмотрел на Прошина, восседавшего в черном кожаном кресле с высокими ручками. Куртка из темно-синей замши, белый свитер, перстень с бриллиантом, переливавшемся холодными голубыми звездочками, были настолько недосягаемы, что Ваня невольно и отчетливо затосковал.
– Ты в какой, кстати, институт собираешься? – спросил Прошин.
– Вообще-то папаша хочет сунуть меня в технический… А там – увидим. Будет день, будет пища. Может, в технический. Может, в пищевой…
– В какой? А, понял. А почему в пищевой?
– Там легко. А закончу, дадут какой-нибудь кабак… И – начнется жизнь. Потом у меня там связи. Один преподаватель математики. Сеструхин муж.
– Ясно, - пристально глядя на него, проговорил Алексей. – а сейчас, значит, не жизнь, да? Денег нет, поэтому? Ничего. Скоро будешь получать зарплату.
– А! – Ванечка брезгливо махнул рукой. – Кто сейчас на зарплату живет!
«Шустрый мальчонка», - подумал Прошин.
– Ладно, - сказал он. – Пойдем в лабораторию. Чай пить.
Алексей не помнил, кто установил традицию, но примерно раз в неделю, во время обеда, в лаборатории проходило «большое чаепитие». Участие в этом мероприятии он принимал редко, раздражаясь от никчемности царивших там разговоров, но главным образом его отвращало от сослуживцев ощущение собственной инородности; они были далеки от него, словно находились в ином октанте жизни, и не существовала ни единой точки соприкосновения мира их нужд и увлечений с тем, что хотя бы на йоту интересовало его. Он был отчимом этой дружной семьи и скучал в ее окружении.
Ванечка не скрывал разочарования, когда выйдя из международного отдела с его креслами, зеркалами и картинами на стенах, очутился в лаборатории, заставленной аппаратурой, стендами и огромными, до потолка, казенными шкафами.
– Чукавин, идите сюда, - позвал Прошин очкастого, худого инженера с суровым, но мальчишеским лицом. – Знакомьтесь. Ваш новый лаборант. – он подтолкнул Ванечку. – Надежда нашей радиотехники. Человек практического склада ума.
Очкастый прошелся по Ване оценивающим взглядом.