Новый год в октябре
Шрифт:
– Похлопочем. – Прошин откусил заусенец на пальце и сплюнул его через плечо.
– Но ради чего? – повторил Бегунов.
– Ради того, – объяснил Прошин, – чтобы стать доктором. Наук.
– Ну, знаешь, – сказал Бегунов. – Это не разговор.
– Начинается, – с тихой яростью констатировал Алексей. – И тут мордой о паркет! В чем дело, а? Курс политики по отношению ко мне меняется, что ли? Я в опале? Самая пакостная работа – мне, в Австралию – Михайлов, с диссертацией – шиш…
– Ты… не горячись, – урезонил его Бегунов. – Работа у тебя замечательная. В Австралию надо отправить радиоастронома. Ты не радиоастроном. А если о диссертации, то помилуй – какая же это диссертация? Халтура. И тут я тебе не пособник.
– Халтура, – подтвердил Прошин, остывая. – Но мне необходима бумага. Путевка на большую административную работу. Кто я с этой кандидатской? Тьфу. Она у каждого третьего. Но каждый третий наукой занят или по крайней мере верит, что занят, а мне–то обольщаться не с чего! А ходить всю жизнь в полуученых, полуначальниках… Уж лучше что–то одно и безо всяких «полу». Я выбрал амплуа чиновника. Меня оно устраивает. А твоя щепетильность… Слушай это же глупо! Кто–кто, а мы–то с тобой знаем, какой иногда бред защищается…
– Если защищается, – сказал Бегунов, – то не при моей помощи.
– И все же я готов стать исключением в твоей однообразной практике, – с веселой наглостью заявил Прошин.
– И напрасно, – сказал Бегунов. – Потому как считаю исключение в правиле коррозией правила.
– Интересная мысль. – Прошин, паясничая, воздел глаза к потолку. – Как думаешь, выпускают правила из нержавеющих материалов?
– Вот что. – Бегунов вновь склонился над бумагами. – Мысль свою доразвей на досуге, а пока скажу одно: будет хорошая идея – приходи. Не будет – не обессудь. И хотя пули логики ты отливаешь превосходно, мой лоб они не пробьют. Работай. Думай. А пролезать окольным путем, сдирая шкуру, не рекомендую. Кривой путь – это путь в тупик.
«Удивительно, – думал Прошин. – И он выбился в академики… Сколько же у него врагов? Нет, надо быть гениальным и чистым, чтобы перешагнуть расставленные против тебя рогатки, даже не заметив их. Вот они – благость и счастье таланта».
– Дидактичность твоя очаровательна. – Он дергал заевший хомутик «молнии», пытаясь застегнуть папку. Но с чего это на тебя нашло, а? Раньше, помнится…
– И давай без упреков, – оборвал его Бегунов. – Это, в конце концов, непорядочно. Вся моя предыдущая поддержка – аванс. Аванс, данный тебе для дальнейшего самостоятельного развития в науке. В качестве ученого, администратора – все равно. Пусть аванс дан тебе как сыну. По блату, что называется. Но я надеюсь, на индульгенцию со временем ты мне заработаешь…
– Так, – сказал Прошин, поднимаясь. – Значит: гуляй Вася, искупай мои грехи?
К нему медленно подкатывала беспомощная, слепая злоба… Все рушилось!
– Леша, – смягчился Бегунов. – Хорошо. На условное научное руководство я согласен. Но куда ты торопишься? Все впереди. И докторская, и Австралия…
Это привело Прошина в бешенство.
– Ты меня за дурака считаешь? – еле слышно процедил он и, ухватив спинку стула, с силой отпихнул его в сторону. – Оптимизм какой, скажите пожалуйста! Впереди! Знаешь ты, что впереди, как же! Тоже мне, господь Бог и сонм пророков!
– Ну, не Австралия, так что–нибудь другое, – улыбаясь, сказал Бегунов.
– Ты… – выдохнул Прошин, поджимая губы. – Ты… изгаляешься надо мной. Да?! Осенила… человека благодать! Под старость! Снизошло! Принципиальность. Да чтоб… я… еще…
Когда он выходил из кабинета, то неудержимо захотел хлопнуть дверью. Так хлопнуть, чтобы вся штукатурка поосыпалась. Но и это желание осталось неосуществленным: вошедший Михайлов, учтиво наклонив голову и, придержав дверь, пропустил его вперед.
Дверь плавно затворилась. Прошин очутился в «предбаннике» и, чувствуя себя растоптанным, подло обманутым и вообще дураком, состроил кислую улыбочку курьерше, поливавшей цветочки, и вышел вон.
– Тьфу, ты, – вырвалось у него растерянно и бессильно. – Надо же… как.
Он остановился у висевшей в коридоре доски Почета и механически обозрел фотографии передовиков.
Михайлов улыбался во весь рот, и улыбка его показалась Прошину издевательски–злорадной. В лице Лукьянова застыло тоже нечто подобное: какая–то плутоватая ирония…
Рядом с Лукьяновым красовалось изображение его, Прошина.
Он уставился на своего двойника взглядом, исполненным безутешной мольбы и скорби, словно делясь горестями и ища поддержки, но напрасно: тот смотрел куда–то вскользь, мимо, и глаза его выражали ледяное равнодушие и презрение.
Пока разогревался двигатель и отпотевали стекла, он сидел, ощущая под пальцами холодную пластмассу руля, и, неопределенно тоскуя, созерцал опустевшую стоянку автомобилей. Рабочий день кончился, институтские корпуса темными глыбами теснились на обнесенном забором пустыре, и лишь лампа над воротами, звеня жестяным колпаком, раскачивалась на ветру, слабо освещая заснеженный пятачок перед КПП.
В машине потеплело, но уезжать он не спешил. Собственно, он и не знал, куда уезжать. И тут кольнуло: если позвонить Ирине? Прямо сейчас. Позвонить, подъехать, встретиться…
Позвонить Прошин решил из автомата возле ее дома. Так, по его мнению, было даже лучше. Существовало, правда, одно «но»: встреча могла и не состояться. Но сумасбродное желание толкало в этом случае на поступок вовсе нелепый: просто побродить вокруг дома, с юношеским благоговением созерцая стены, тротуары, деревья, видевшие ее…
По дороге лежали два тона: черный и белый. Черный асфальт, черный лес, белые от снега обочины, белые мачты фонарей, белый пунктир разметки… Черно–белый мир. Машина шла мягко и быстро, чуть вскидывая носом на ухабах. Пучки света от встречных фар чертили по темному салону.
Возле ее дома повесили «кирпич», но бросать машину на улице и топать пешком во двор к автомату Прошин не пожелал и проехал под знак. Впереди шагала парочка: парень и девица. Прошин мигнул фарами, но дорогу ему не уступили: парень – расхлябанный, долговязый, в облезлой куртке и голубых джинсах в обтяжку, – не оборачиваясь, указал в сторону «кирпича».