Новый год в октябре
Шрифт:
Бугель звякнул о мачту, соскочил, Прошин принял вправо, уступая лыжню, остановился, опершись на палки, и вдруг ему напрочь расхотелось кататься. Настроение испортилось внезапно и непонятно отчего. Он поднял очки на лоб. Солнце сразу же стало холодным и мутным. Посерели небо и снег. Он закурил, рассеянно посмотрел на пологий соседний холм, где Лукьянов что–то строго выговаривал внукам, на часовенку с тоненьким почерневшим крестиком, словно источенным временем и, отстегнув лыжи, поплелся к машине…
Дома, в окружении привычного и скучного, он разозлился на себя, расценив внезапное свое возвращение как дурацкую, ничем не оправданную прихоть.
– Псих, – цедил он, И с чего завелся? Ненормальный…Комплекс неудовлетворенности. В будни подавай ему праздники, в праздники – будни… чудик.
Походив по квартире, включил телевизор. Как всегда по всем программам крутили какую–то дичь. Телевизор пришлось выключить, хотя порой лучшего помощника убить время найти было трудно. И вонь нахлынуло и сжало душу, будто в кулак, одиночество. Привычное… Иногда оно было невыносимо, угнетая Прошина, как головная боль, но порой, преодолев его оковы, он вдруг начинал испытывать горькую, торжественную сладость своей отделенности от мира людей, похожую на смутное приближение к мудрости. В такие минуты ему казалось, что по–настоящему познать людей можно лишь вдалеке от них, от их веселий и застолий, наедине с собой припоминая лица, слова, поступки и постепенно, будто кусочек за кусочком очищая икону от черных, непроглядных слоев, открывать характеры, оголять чувства, постигать тайный смысл человека – его души, его жизни. Но это случалось не часто.
Обычно ему безвольно желалось общения, и тогда, завалившись на тахту, он названивал всем знакомым подряд, что было глупо, но помогало; как, впрочем, и телевизор.
Он уже взял записную книжку, готовясь приступить к безрадостной процедуре «обзвона», но отложил шпаргалку… Следовало придумать нечто новенькое.
Уселся за письменный стол. Лампа, ручка, бумага так и подмывали что–нибудь написать. Откуда–то снизошло: стихотворение. А почему бы не попробовать? Внезапно определилась фабула, носящая характер лирический: Он и Она увидели друг друга, поняли, что каждый – судьба другого, кинулись навстречу, но наткнулись на бесчувственные стекла вагонов. И два поезда, тронувшись с места, унесли в разные стороны навек разбитые сердца. Однако, несмотря на ясность содержания, гораздо сложнее обстояло с формой. Проблема рифмы сменялась проблемой размера; обретая размер, он впадал в многословие, и из–под пера лезла какая–то чушь… В итоге, когда часы отщелкали пять вечера, и мусорное ведро до половины заполнила исписанная бумага, он понял, что поэтическое творчество – занятие довольно нудное, трудоемкое, а что касается стихов о любви – то и требующее определенного вдохновения; а откуда его взять? И тут недалекая ассоциация привела его к Ирине…
Прошин вновь взял записную книжку, затем отложил ее… Номер телефона вспомнился сам собой – отчетливо, как и был записан, представился этот номер перед глазами…
Длинные, длинные гудки.
– Здравствуйте, Ира. Это Алексей.
Она молчала.
– Ира, мне необходимо встретиться с вами.
– Знаете… – Это «знаете» у нее получилось резко, но только вначале; в конце слова голос смягчился, и, продолжала она вынужденно мягко и соболезнующе: – Сегодня я, к сожалению, занята. В нашем кинотеатре хороший фильм и… Ну, я уже приглашена.
– Я понимаю, – сказал Прошин. – Но, может, после фильма?
– Ну, давайте… Подъезжайте часам к десяти. Я как раз пойду выгуливать собаку…
Прошин посмотрел в зеркало. Там косенько улыбнулись и покачали головой.
– Хорошо, – согласился он, большим усилием подавив раздражение. – К десяти я… – Он еще не договорил, когда она повесила трубку, приведя его этим в бешенство.
– Собаку! – сказал он с горчайшей улыбкой.
Потом заставил себя успокоиться. В конце концов, кто он для нее? Нелепый, назойливый тип… Да и что привлекло–то его в ней?! И тут дошло – схожесть с Олей, бывшей женой. Схожесть неуловимая, загадочная, и чувствовать ее было дано только ему одному, искавшему ту, что когда–то любил и утратил, в других женщинах. Но Ира… нет, это не нахождение утерянного, лишь осознание его… И ехать на какое–либо свидание он уже не собирался. Единственное, что безотчетно желал, – увидеть ее еще раз, пусть издалека, украдкой, но увидеть, потому что она была дорога ему за необъяснимое чувство, называемое любовью, или за напоминание об этом чувстве – все равно…. Он должен был как–то проститься с ней.
… Машину он оставил в переулке, неподалеку от кинотеатра и встал в отдалении, наблюдая за входом. К вечеру мороз усилился. Холод лез в рукава, за шиворот, костенели ноги… Ее не было. Может, не тот сеанс? Или вообще не тот кинотеатр?.. Нет, все верно. Вот прошелся ее обожатель. Те же голубые штанишки, тонкие ножки, патлы… Этот стереотип столичного хипповатого мальчика был Прошину хорошо знаком и сравнительно ясен за тем исключением, как может красивая и, главное неглупая женщина относиться с симпатией к этакому хвощу. Как его? Ах, да. Боря.
Боря, составляющий в некотором роде загадку, снова прошел мимо, и до Прошина донеслось его сдавленное изречение относительно климата центральной Европы. Боря тоже порядком замерз.
Между тем толпа у кинотеатра начала редеть… Ирины по–прежнему не было. Прошин взглянул на Борю. Теперь это был основной ориентир. Взглянул… и насторожился. Тот стоял в тени, у пустых лотков, в окружении двух неизвестных. Что–то неблагополучное было в этих неизвестных – и по тому, как пьяно они покачивались, как заслоняли Борю – растерянно, словно ищя поддержки, крутившего головой…
– Ну, извините! – донесся до Прошина дрожащий тенорок его соперника по делам сердечным. – Я же нечаянно! Ну, плюнул…
– Не гони фуфло! Ты… тут, сука, на улице, как верблюд, сука… – изрекла одна фигура с длинными обезьяньими ручищами, одетая в тулуп.
– Я попрошу… – с надрывом произнес Боря.
Прошин, заинтересованный, подошел ближе. Теперь перед ним была огромная спина того, кто, загородив Борю, выяснял с ним отношения. Слева стоял другой – гражданин лет сорока с бурым жеваным лицом, в заношенной ушанке; обвислая куртка, грязный мохеровый шарф, обмотанный вокруг шеи… С пьяным добродушием он наблюдал за развитием событий. Пьян же он был, судя по всему, смертельно. Раскрытый рот, золотые коронки, мертвая улыбочка, остановившиеся глаза…
«Ситуэйшн», – подумал Прошин злорадно и постучал по гигантской спине кулаком, как в дверь.
Тотчас перед ним возникло лицо. Не лицо. На него смотрел орангутанг. Смотрел, держа слабо верещавшего Борю за горло.
– Слушай, подонок, – сказал Прошин приветливо. – Вали–ка отседа, а?
Орангутанг, не торопясь, отпустил жертву. Чувствовалось, что это ласковое «подонок» покоробило его слух куда более изощренного мата. Затем перевел взгляд на золотозубого. Взгляд был непонимающий…