Новый год в октябре
Шрифт:
– Что рот-то раззявил? – хмуро спросил Зиновий.
– А? – Ванечка деланно зевнул. – Да вот, думаю… Ты, пап, и верно прав. Клепают они на него. Они ж, в лаборатории, все – интеллигенция, хиляки. Окопались в своих генераторах и вольтметрах, хрен поймешь, чем занимаются, времени завались, вот и сочиняют про начальство…
– Мгм… - полуодобрительно сказал Зиновий. – Ты все же не особо на них кукарекай, прыщ. Они народ ядовитый, осторожнее. Нукось, бери разводной ключ… А теперь видишь амортизатор? Держи его, а я гайку скручивать буду.
– Да ты чего, бать? – отпрянул Ванечка. – Я ж к тебе на секундочку забежал… Мне руки марать никак нельзя. У меня такая работа… Если хоть пылинка с грязных рук в емкость попадет, прибору – хана! Сгорит. Видел, я дверь, когда к тебе заходил, локтем открывал?
– В какую-такую емкость? – растерялся Зиновий.
– Емкость имени Дюамеля, - вспомнив услышанный от Прошина термин, сказал Ваня. – Очень тонкий механизм.
– Ну да… - сказал Зиновий. – Вишь, паршивец, семнадцать лет, и на такой работе! Ну иди, иди отсюда, делай свою емкость. Да, молоко после работы купи, мать просила. Деньги держи. Сдачу… себе оставь, так уж и быть.
Ваня молниеносно схватил протянутую ему бумажку.
– Как деньги брать – никаких емкостей, а как гайку помочь скрутить… Интеллигенция, одно слово!
– Каждому свое, - сказал Ваня. – Кому гайки, кому деньги…
Зиновий молча погрозил ему монтировкой. Благожелательно, впрочем. Ему было отрадно, что сын работает в лаборатории, ходит в беленьком халате, близок к компании очкастых белоручек, говорящих непонятные слова, вроде тех, что сейчас отстегнул его отпрыск… Он презирал этих людей за их изнеженность, физическую слабость, недосягаемость… но увидеть сына таким, какими были они, хотел необыкновенно.
– Емкость дьюмемеля, - пробурчал он, когда Ваня удалился. – Надо ж! Придумают люди название! Не название – раскоряка какая-то… - И Зиновий с ожесточением принялся скручивать ржавую, противно визжащую гайку.
ГЛАВА 3
К обычаю считать дату рождения праздником Прошин относился скептически по двум причинам. Во–первых, календарь был для него олицетворением той претившей ему условности, что, объяв всю внешнюю сторону мира, безраздельно и деспотически в ней господствовала; во–вторых, соглашаясь с правом именовать день появления человека на свет днем радости, он не мог согласиться с подобным отношением к последующим повторениям этого дня, считая их датами, уготованными скорее для скорби и размышлений, нежели для веселья. Свои дни рождения он принципиально не отмечал. Однако приглашение Тани на празднование ее тридцатилетия принял с радостью, ибо готовила она превосходно, Андрея он не видел около года, и, кроме всего прочего, пора было как–то нарушить однообразное плетение цепочки пустых вечеров.
Дверь открыла Таня: нарядная, разрумянившаяся, с хмельным весельем, лучившимся в золотисто–карих, чуть раскосых глазах… Косметики – минимум. Прическа – произведение искусства. Платье – торжество безукоризненного вкуса хорошей швеи.
– Как я тебе? – полунасмешливо–полукокетливо вопросила она. – Все же ничего баба, а? Тридцати не дашь…
– Как свежий сливочный торт, – плотоядно осклабился Прошин. – Что слова? Если я скажу, что ты очарование, я не скажу ничего…
– Кого мы лицезреем?! – В перспективе коридора, с сигаретой в зубах, появился Андрей.
– Наконец–то мы потолкаемся животами! – в тон ему откликнулся Прошин, и они расцеловались.
– Ну, дуй к столу, – сказал Андрей. – Садись и напивайся до восторга.
– Да погоди ты… Как живешь–то, поведай…
– Приемы, визиты… Очень красиво. – Андрей оперся на груды шуб, повисших на накренившейся вешалке. – Надоело до смерти. А ты?
– Работа, дом, машина. И тоже надоело до смерти.
– Нет в жизни счастья, – сказал Андрей.
– Да, – подтвердил Прошин, вглядываясь в его лицо и поражаясь, как же тот сдал.
Бесчисленные морщины, нездоровая матовость кожи, грузная фигура только подчеркивалась девственной чистотой рубашки и спортивным покроем брюк.
– Ну, выглядишь ты превосходно, – заключил Прошин.
– Ах, милый лжец, – сказал Андрей. – Выгляжу я скверно.
Теперь он стоял на фоне приколоченный к стене оленьих рогов. Казалось, они росли из его головы.
Прошин невесело усмехнулся. Андрей, следуя его взгляду, обернулся, посмотрел на рога…
– Ты чего?
– Чего я?
– Чего, говорю, стоишь, проходи… – Андрей убрал руку с его плеча. – Пора начинать.
Прошин вошел в комнату. Гости как раз тушили сигареты и поднимались к столу. Гурман и чревоугодник, Прошин живо оценил ситуацию и вскоре пребывал в выгодной близости самых изысканных блюд.
«Осетра поближе… «Камю» – тоже… Всего одна бутылка, и не распробуешь… Салат – на фиг, а вот беленькие маринованные – это да, вещь…»
– Поляков, – представился сосед, человек с одутловатым лицом и тяжелой челюстью. – Ваш коллега.
– Даже? – Алексей, пропустив мимо ушей тост, машинально чокнулся с гостями.
– Да. А зовут меня Леонид Мартынович.
– Стоп, – призадумался Прошин. – Вы, случаем, не связаны с микроэлектроникой?
– И не только случаем. Всей прошлой и будущей жизнью.
– Профессор Поляков? Ну, слышал, конечно… В нашем НИИ восхищались вашими работами…
– Ну–ну, бросьте. А то растаю. – В голосе Полякова звучала ирония, но, тем не менее, было видно, что он польщен. – А вы, кажется, главенствуете над лабораторией? Дико заняты, наверное? Не до науки?
– Почему же, – сказал Прошин. – Вот… докторскую начал…
– За успех, в таком случае… – Поляков повертел стопку. – Линия ваша верна: кандидатов – мильон, докторов – существенно меньше. Доктор… это дело другого рода. Это… – Он выдержал паузу, глядя Прошину прямо в глаза. – Власть. Деньги. Конечно, счастье не с этом, но и в этом что–то есть…