"Ну и нечисть". Немецкая операция НКВД в Москве и Московской области 1936-1941 гг
Шрифт:
дискуссии были, были бы выяснены все вопросы, и я смогла бы исправить мои ошибки».
Это — строки из письма Роберты Гроппер, написанного в тюрьме Генеральному секретарю ИККИ Георгию
Димитрову, который не
242
понаслышке знал, насколько опрометчивым оказался курс немецких коммунистов. По сути дела, из их
ошибок и выросла политика «антифашистского народного фронта», принятая Седьмым конгрессом
Коминтерна. То, что в те годы борьба с гитлеровским
ошибок, оказалось трагическим знаком эпохи — знаком, характерным не только для коммунистов.
Годы в тюрьме при отсутствии родственников и друзей, которые могли бы оказать хоть какую-то помощь,
три года без единой передачи «с воли», сделали свое дело. В своих заявлениях начальнику тюрьмы Роберта
Гроппер писала о том, что ее платье износилось в клочья и совершенно развалились туфли, ей не в чем
выйти из камеры на допрос. Такого рода просьбы на «бытовые темы» отправлялись к следователю, который
вел ее дело — иногда даже небольшое послабление тюремного режима заставляло обвиняемого идти на
компромисс с собственной совестью, соглашаться с той версией «государственных преступлений», который
навязывали ему оперативные работники НКВД.
Новый поворот дело Гроппер приняло после подписания в августе 1939 г. пакта о ненападении — началась
подготовка немцев, считавшихся германскими подданными, к отправке в Третий рейх. В Бутырке создали
специальную камеру гостиничного типа — кровати с белыми простынями, столы с посудой, выдали чистое
белье. Даже отправляя в лапы гестапо политэмигрантов, советское руководство не хотело ударить лицом в
грязь. Людей откармливали, лечили, давали отрасти волосам, и только после этого фотографировали для
оформления выездных документов. Почему Роберта Гроппер оказалась в этой камере класса «люкс»,
осталось неизвестным. Так или иначе вопрос о стоптанных туфлях и платье, превратившемся в рубище,
отпал сам собой. В этой камере Роберта вновь увидела жен многих функционеров, с которыми всего 7 лет
назад работала в ЦК КПГ, в том числе — вот совпадение! — и жену Гейнца Неймана.
В момент временной либерализации тюремного режима отлаженная система дала сбой. Роберту Гроппер
посчитали уже осужденной, т. е. находившейся на более свободном режиме, чем подследственные. Поэтому
ее просьба о помощи, адресованная немецкой секции ИККИ и датированная 1 декабря 1939 г., была
направлена начальником Бутырской тюрьмы не следователю, а напрямую в Коминтерн. Мы не узнаем, было
ли это простым упущением бюрократической машины или сознательным шагом опытного чиновника, чтобы
наконец-то решить вопрос с бутырской «долгожительницей». В письме Гроппер содержалась линия защиты,
которой придерживалась подследственная, она просила руководителей КПГ подтвердить эту линию: да,
243
были ошибки и заблуждения, но не было политических уклонов, а тем более преступлений.
Сигнал был понят, хотя и отправился обратно в сильно ослабленном виде. Характеристика, подготовленная
будущим лидером ГДР Вальтером Ульбрихтом, содержала весьма уклончивую оценку позиции обвиняемой:
«Хотя она и не выступала за группу Неймана, но и вместе с тем не боролась против этой группы...» Но затем
позитив все-таки перевешивал: «Роберта Гроппер осознала свою политическую ошибку. Нет оснований
считать, что после 1932 г. она имела отношение к группе Неймана».
Нетрудно себе представить, какой переполох вызвала в областном управлении НКВД справка, присланная из
Коминтерна. Она, по сути дела, разрушала и без того зыбкое обвинение в антисоветской деятельности.
Почти через год, в ноябре 1940 г., на ней появилась виза начальника отделения, курировавшего ход следствия
по шпионским делам — «справка приобщению к следственному делу не подлежит». Вопрос о личной вине
обвиняемой не играл в данном случае никакой роли — речь шла о непогрешимости органов
госбезопасности, продолжавших считать себя «щитом и мечом пролетарской революции».
Подошла к концу и эпоха «пакта о ненападении» с нацистской Германией, а Роберта Гроппер все еще
оставалась в Бутырке. В марте 1941 г. она писала главе недавно созданного Наркомата госбезопасности
СССР Меркулову: «Следствие по моему делу было вторично закончено 13 декабря 1938 г. Двадцать месяцев
меня не вызывали, а 16 сентября 1940 г. мне сообщили, что я снова числюсь за следственной частью... Мое
положение здесь в тюрьме тяжелее положения других заключенных. Русские арестованные имеют
возможность получать сведения о своих семьях и передачи от них. Я немецкая подданная. Здесь, в
Советском Союзе, у меня нет ни одного близкого человека. Моя старая мать и моя дочь находятся в
Германии. Несмотря на мои неоднократные просьбы, мне ни разу не дали никаких сведений о моей семье. В
течение четырех лет я умерла для моей семьи. Меня мучает неизвестность о судьбе моей старой матери и
моей дочери, которая серьезно больна туберкулезом. Я близка к отчаянию. Каждый человек может