"Ну и нечисть". Немецкая операция НКВД в Москве и Московской области 1936-1941 гг

Ватлин Александр Юрьевич

Стопп). Это рассматривалось как недоработка и вызывало неудовольствие начальства.

Центром шпионской деятельности в Москве, естественно, оказывалось германское посольство. Любое

посещение особняка в Леон-тьевском переулке приравнивалось к передаче шпионских сведений, хотя

германские подданные обязаны были встать на консульский учет, иностранные специалисты, даже перейдя в

советское гражданство, продолжали получать через посольство письма от родных из Германии. Конечно,

посольство

небескорыстно опекало «своих», но каждый, кто входил в его двери, просто по определению не

мог быть шпионом.

Превращение того или иного немца в кадрового разведчика облегчалось тем, что в СССР было засекречено

абсолютно все — решения низовой парторганизации, марки паровозов, которые чинили на заводе, сорта

пшеницы, которыми засевались подмосковные поля. Фридрих Крюцнер признал себя виновным в том, что

во время торжеств «1 мая сего года проводил подсчет самолетов, пролетавших на парад». Ключевыми

словами, не требовавшими дальнейшей расшифровки в обвинительных заключениях, являлись оборонные

предприятия, воинские части, аэродромы. Вот типичный пример: «Работая и проживая на Щелковском

химзаводе, Гаррер и Меч имели связи с Щелковским аэродромом», хотя характер связи из материалов дела

никак не усматривался.

146

Шпионская работа находилась для каждого — врач-рентгенолог московской поликлиники № 20 Луи

Раутенберг «передавал сведения о пропускной способности больниц в период военного времени, состоянии

медперсонала и выявлял социально-чуждых лиц». Учительница Мария Притвиц, будучи завербованной во

время посещения посольства, обещала поставлять туда сведения «о жизни и быте населения, а также о его

настроениях», что, собственно говоря, никак не являлось государственной тайной...

2. Антисоветская агитация

Технология оформления следственных дел, в которых фигурировала антисоветская агитация, была сложнее, чем шпионских. Здесь требовалось не только признание самого обвиняемого, но и свидетельства его

подрывной работы. Вещественные доказательства — листовки, письма, содержавшие критику

политического строя, являются весьма редкой находкой в АСД эпохи большого террора, тем более у немцев, плохо владевших русским языком. Можно привести только один случай — как раз в силу его уникальности.

Родившийся в Мюнхене Алексей В. переходил улицу Горького и был сбит автомашиной. В больнице, когда

его раздевали, в кармане пиджака было найдено письмо, в котором содержались следующие фразы: «Весь

ваш поддельный социалистический блеск в глазах людей, следящих за жизнью и ее развитием, тускнеет с

каждым днем... Борьбу

за построение общества, за идеалы социализма свели к борьбе за власть, за личное

благополучие, за карьеризм... дело Ленина не только искажено, но и наполовину потеряно». Экспертиза

доказала, что автором неотправленного «пасквиля» был сам потерпевший. Ситуация разрешилась

достаточно мирно — его признали невменяемым, отправили на принудительное лечение, а через пару

месяцев выпустили из больницы как совершенно нормального244.

С больной фантазией было связано другое следственное дело, также содержавшее вещественное

доказательство. Таковым оказалась пуговица, точнее, 120 тыс. пуговиц. Технический директор Московской

фабрики пластмассовых изделий Фриц Элендер, когда-то боец Красной Армии Рура, обвинялся в том, что

контур лицевой стороны всех этих пуговиц выглядел как фашистская свастика. Выглядел, ко

' Подлинное имя этого человека так и осталось неизвестным, сам он утверждал, что его родители погибли в Германии и он был

еще в детстве отправлен к родственникам в Россию (ГАРФ. Ф. 10035. On. 1. Д. П-6848).

147

нечно, при большом желании, но как раз желания найти крамолу у сотрудников Экономического отдела

НКВД было хоть отбавляй215. Их служебное рвение было вознаграждено — на сообщении об аресте

причастных к выпуску пуговиц и их «изъятии как со швейных трикотажных предприятий, так и из торговой

сети», Сталин наложил эмоциональную резолюцию, ставшую названием нашей книги.

В отсутствие материальных подтверждений для доказательства антисоветской агитации немцев

использовались показания свидетелей — как правило, сослуживцев или соседей. Контрреволюционный

характер получала любая, даже самая безобидная фраза. «Я Германию люблю, потому что там хороший

образцовый порядок» (Рена-тус Вестер, прибывший в 1927 г. на работу в Липецкую авиашколу и

оставшийся после ее закрытия в Советском Союзе). «Выражал недовольство скудостью жизни здесь и

дороговизной продуктов» (Вальтер Петерсон, слесарь-кузнец Подольского керамического завода). «Отрицал

наличие голода в Германии, о котором пишут советские газеты» (Георг Керн, бригадир на строительстве

завода ЗИС). «Рабочие Германии имеют возможность обедать в гостиницах в кредит» (Вильгельм Рабэ,

мастер карандашной фабрики). «В Германии фашисты людей в тюрьме кормят белым хлебом и колбасой, а

мы здесь голодные» (Отто Ласе, заключенный Дмитлага).

Частота появления подобных высказываний в АСД вряд ли связана только с установками следствия.