Обманщик
Шрифт:
Минскер устыдился собственных мыслей, но не мог их сдержать. Вспомнил нацистский слоган: «Kinder, K"uche, Kirche!»[19] Разве эти убийцы не правы? Если не загнать женщин назад, на кухню, они удавят мировой дух нейлоновыми чулками, утопят Бога в духах, осквернят небеса косметикой.
Размышляя об этом, Минскер услышал над головой шум. Посмотрел вверх и увидел аэроплан, выписывавший в небе название содовой. Да, они сумеют повесить рекламу на Престол Славы. Прилепят плакат на спину Богу.
Минскер не сознавал, куда несут его ноги. Огляделся и с удивлением обнаружил, что стоит возле дома Морриса Калишера.
«Я уже так далеко зашел? – спросил он себя. – Скверно…
Внезапно в голове мелькнуло, что Минна, возможно, вообще никуда не уходила, просто была в постели с Крымским. Когда приходил Минскер, она часто снимала трубку с телефонного аппарата. Большими шагами Минскер пошел прочь от дома. Минна ведь вполне может заметить его в окно. Нахлынула жалость к себе. Он словно опять вернулся к нелепым чудачествам и неудачам юности.
«Самое милое дело для меня – кастрация. Только тогда я найду покой. Покаяться? Кому покаяться? Бог, конечно, есть, но Он совершенно не таков, каким Его изображают. Он сродни думающей машине, чудовище наподобие Спинозы, а возможно, и монада. Нет, не то. Возможно, Он – вековечное животное. Нет, и не оно. Ясно только, что Он не требует от людей, чтобы они изучали Гемару или надевали филактерии. Может статься, богов много. Как сказано в Псалтири: “Бог стал в сонме богов”. За несправедливости корят других богов. Весь монотеизм – изобретение евреев. А правы были древние греки».
Минскер повернул домой. История с Минной была нежданной трагедией, первым для него унижением за все время, что он путался с женщинами.
6
Зигмунт Крымский расхаживал взад-вперед по комнате. Он приготовил Моррису Калишеру полдюжины картин, все на еврейские темы: Тиша б’Ав (9 ава)[20], церемония бросания грехов в воду на Рош-ха-Шана, размахивание над головой священной птицей в День искупления[21], еврейский воин, похороны. В чемодане лежали несколько антикварных вещиц, которые Крымский очень хотел показать Моррису: коробочка XV века для специй, Книга Есфирь, записанная в Йемене, Книга Писаний с оригинальными заметками на полях самого Виленского гаона[22]. Крымский выманил эти полотна у художников якобы для галереи, которую намеревался открыть в Париже. Антиквариат же был просто подделкой. Но кого интересует мораль во время такой мировой заварухи?
Крымский нуждался в деньгах, и срочно. Здесь, в отеле «Марсель», он уже задолжал за две недели. Вдобавок ему необходимо помочь Пепи, занимавшей отдельный номер на том же этаже. Переезд из Касабланки в Нью-Йорк в военное время, да еще и с картинами, был сопряжен с огромными трудностями, и Крымский сам с трудом верил, что преодолел все это. Он поклялся стать в Америке миллионером и разработал подробный план, где не последнюю роль играла Пепи. Но начинать всегда нелегко, тем более в новой стране, где говорят на незнакомом языке. Он годы потратил, чтобы прилично овладеть французским. Теперь же придется учить английский. Старый учебник английского уже лежал у него на столе. Крымский купил его в Париже, но издан он был в Варшаве под названием «Do you speak English?». Крымский понимал, что учебник устарел, но лучше хоть такой, чем вообще никакого.
Пепи уже посещала курсы для взрослых, не столько затем, чтобы выучить английский, сколько чтобы познакомиться с людьми.
Крымский брал из коробки печенье, грыз, а одновременно курил сигарету и твердил английские слова: «table», «window», «horse». Эти слова он подчеркнул красным карандашом. Время от времени останавливался перед зеркалом и критически смотрел на свое отражение: черные как смоль волосы, низкий лоб, сросшиеся брови над угольно-черными глазами, чуть раскосыми, полными
Крымский твердо верил, что добьется в Америке успеха. Здесь прямо-таки кишмя кишат богатые матроны средних лет, изголодавшиеся по искусству, любви и средствам, возвращающим молодость. Пепи уже подружилась с пожилой модисткой, калекой.
Зигмунт Крымский рассчитывал непременно продать Моррису Калишеру одну-две картины. Тысяча долларов – сумма, по здешним меркам, небольшая. Но ему для начала хватит. Он снимет квартиру, купит новый гардероб, заменит зубы. Остальное устроится само собой.
Ладно, однако ж Моррис Калишер опаздывает. Почти одиннадцать, а его все нет. Зигмунт Крымский ругал себя за ошибку. Напрасно он встретился с Минной. Вчера по телефону он сказал Моррису, что только что узнал его номер, а ведь как знать, вдруг Минна сдуру выболтала секрет? Зазвонил телефон, и Крымский снял трубку.
Звонила Пепи.
– Ну что, он пришел? – спросила она.
– Моррис Калишер? Пока нет.
– Ты дал ему правильный адрес?
– А ты как думаешь?
– Я тебе говорила, избалуются они в Америке. Тут доллары нужны, а не искусство.
– Мне тоже нужны доллары. Если он не придет, не знаю, что и делать. Портье уже требовал оплатить этот… как его… the bill[23].
– Ничего, подождут еще денек.
– Мы в Нью-Йорке, а не в Париже.
– Не падай духом, дорогой. Скоро все наладится.
– Когда? Ладно, не занимай телефон, возможно, он пытается со мной связаться.
Крымский повесил трубку и завел разговор с самим собой: «Вонючки, гады, негодяи! Вот они кто! Им картины нужны как дырка в голове. Им подавай меняльный бизнес, черный рынок, спекуляции. Синагоги, вот что они здесь строят. Нет даже ни одного кафе, где можно с кем-нибудь встретиться. Город вроде Нью-Йорка – и без кафе! Кто в Париже поверит? Кошерная еда да жирные жены – больше им ничего не надо. Но я вытяну из них вонючие доллары! Стонать будут, а заплатят. Не знают они пока Зигмунта Крымского, он им покажет, этим шутам гороховым!»
Крымский хватил кулаком по комоду. Сигарета выпала у него изо рта, и он снова раскурил ее. Дым валил из широких ноздрей, как из паровозной трубы. Один глаз дергался, второй смеялся, понимающе, хитро, с вызовом. Крымский обманывал всех – друзей, родню, любовниц, партнеров. Но в конечном счете обманулся сам. Все его жертвы умудрились выжить, а он остался посреди реки, в лодке без весел. Взять хотя бы Минну. Неужто Моррис Калишер не мог найти ничего лучше этой графоманки, этой облезлой ивовой ветки, этой затасканной старой шлюхи?