Обманщик
Шрифт:
– Для меня ты вовсе не урод, и я никогда не замечал, чтобы у тебя пахло изо рта. От тебя пахнет сигарами, но женщинам это обычно нравится.
– Не нравятся им мои сигары, Минна говорит, они воняют.
– Если твои подозрения справедливы, то воняет как раз от нее.
– В том-то и беда. Каждый чует только чужую вонь. Будь здоров, Герц. Вот двадцать долларов.
– Я их не возьму. Что с тобой такое? Куда ты собрался?
– Никуда я не собрался. Куда мне идти? Гитлер весь мир перекрыл.
– Раз уж ты начал рассказывать, то не должен оставлять
– Меня самого держали в неведении. Давай вместе покаемся, Герц. Мы оба уже немолоды. Скоро нас призовут к ответу.
И Моррис Калишер поспешил к выходу. Лишь после его ухода Герц Минскер сообразил, что он оставил на столе двадцатидолларовую купюру.
4
Моррис шел, сам не зная куда – в центр, из центра, на восток или на запад. Перед глазами что-то мельтешило, дрожало, воздушный пузырек, который словно пульсировал. Будто жмешь пальцами на веки – и цвета меняются, вспыхивают искрами.
«Вот, значит, как оно бывает!» – говорил он себе. Повторял снова и снова. Сперва его терзала боль. Теперь же по щекам словно хлестал стыд. Прямо как в романах! Моррис Калишер бормотал себе под нос, точь-в-точь как в пьесе…
Странное дело, но Моррис часто обсуждал с Минной возможность ее романа с Минскером. Допускал своего рода фривольность, которую даже религиозные мужчины порой позволяют себе с женами, – игривые, нескромные замечания, призванные стимулировать сексуальный аппетит. Моррис всегда твердил, что, если Минне необходимо влюбиться в кого-нибудь другого, он бы предпочел, чтобы это был Герц. А Минна всякий раз уверяла, что Герц не ее тип. Слишком он легкомысленный. Она может полюбить только солидного мужчину. Да, чего только супружеские пары не наговорят в минуты страсти!
Моррис никогда не питал ни малейшего подозрения насчет Герца, у которого не было недостатка в любовницах. Герц постоянно жаловался ему, что задыхается от своих романтических сложностей. Рассказывал обо всех приключениях и даже называл себя сумасшедшим, дикарем, дегенератом. Но, по-видимому, таких, как он, совесть не мучает. Моррис столько лет помогал ему, и вот благодарность – он спит с его женой.
Что до Минны, она – блудница, потаскуха, худшая из худших. Она спала и с мужем, и с Герцем, и бог весть с кем еще.
«Что ж, я погряз в трясине, да, в трясине, – сокрушался Моррис. – Уже по самое горло увяз!»
Он вспомнил про уговор с Крымским, но был не в настроении видеть его. Позднее ему предстояли встречи с партнерами по бизнесу, но разве теперь они имеют значение? Кому он оставит свои деньги – шайке прелюбодеев?
Моррису вспомнилась прочитанная в одной из хасидских книг история о люблинском ребе Цадоке Хакоэне[17]. Первая его жена управляла магазином, и до ребе Цадока дошел слух, что она пожала руку офицеру. Он немедля оставил жену и дом ее родителей и объявил о разводе. Она разводиться отказалась, и тогда он стал ездить из одного города в другой, пока не получил от ста цадиков
Когда Моррис впервые прочитал эту историю, поведение ребе Цадока показалось ему глупым. Ведь жена ребе Цадока, скорее всего, была порядочной дочерью Израиля. Офицер протянул ей руку, а она слишком смутилась или испугалась, чтобы не принять ее. В ту пору Моррис считал, что поступок ребе Цадока продиктован фанатизмом.
Но теперь он уразумел, что ребе Цадок был прав. Те евреи знали правду. От рукопожатия до прелюбодейства лишь один шаг. Все строгости, все ограничения, установленные мудрецами и позднейшими законоучителями, основывались на глубоком понимании человеческой природы.
«Что ж, – думал Моррис, – теперь все кончено, все кончено! Я кончился как бизнесмен и как мирской человек. Пока еще можно, надо бежать от этой беды! И для меня есть только одно место – Дом молитвы и Гемара».
Размышляя об этом, Моррис Калишер ощутил горячее желание посетить Дом молитвы. Остановился, утер глаза носовым платком. Он стоял на Бродвее. Кварталов десять прошагал в сторону от центра.
Где здесь может быть Дом молитвы? Синагог в Нью-Йорке великое множество, но днем все они на замке. Священную книгу нипочем не найдешь. Но Моррису необходим Дом учения, или хасидский штибл, где мужчины изучают книги весь день.
Мимо проезжало такси, Моррис остановил его. Велел шоферу отвезти его в центр, на Ист-Бродвей.
«Я не имел права уходить оттуда! – думал он. – Один шаг от Дома молитвы – и еврей проваливается в сорок девять врат нечистоты!»
Моррис Калишер прислонился щекой к окну машины. Только сейчас до него дошло, как жарко. Сердце прямо огнем горит. И голова горит, а нога трясется.
«Почему я ничего не сказал Герцу? – корил он себя. – Надо было его отчихвостить. А я-то еще оставил ему двадцать долларов. Ладно, все, хватит. Хотя бы последние считаные годы проживу не как идиот».
Моррис прислушался к сумбуру внутри. Казалось, все в нем кипит ключом и переполнено смутной болью. Он разом чувствовал и смятение, и опустошенность. Боялся, что даже в Торе не найдет утешения. «Что мне делать? Куда идти? К кому обратиться?» Он уже сожалел, что велел отвезти себя в центр. «Надо было снять номер в каком-нибудь отеле. Но что бы я делал один в отеле? Она заслуживает смерти. Оба они заслуживают смерти. По закону я мог бы убить обоих, – думал Моррис, прекрасно зная, что закон этого не допускает. – Или хотя бы выбить ей все зубы».
Он хотел попросить шофера развернуться и уже поднял было руку, но быстро опустил, так и не дотронувшись до его плеча.
«Нет, я не из тех, кто прибегает к насилию… но не могу я больше видеть ее лицо. Только бы Господь уберег меня от сердечного приступа! – причитал он. – Этакая злость для меня как смертельный яд».
Он снова откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза. «Допустим, я уже умер, и меня везут хоронить. Что может сделать покойник? “Свободен я средь мертвых”. Покойнику должно отдать все в руки Провидения».