Обнаженность
Шрифт:
Отец, не открывая двери, тихо в неё постучал.
– Потише там можно? – произнёс, и его шаги вновь отдалились.
Я продолжала злиться и изо всех сил волочить за собой громадного Мишку. Вслед за ним тянулись простыни, а также подушка…
– А что тут у тебя?
– заметил он мой самолётик.
– Ну, подожди же! Не тяни! Дай взглянуть!
Он привстал с кровати и уже собирался приблизиться к моему талисману...
Я грозно приставила Мишку к стене и, всерьёз нахмурив брови, произнесла: - Не прикасайся! Вот, стой здесь, не шевелись! Ни к чему не прикасайся!
– Ну,
– он оперся на стену и скрестил руки, выражая обиду.
Моё лицо сменило гнев на жалость. Я на самом деле не хотела обидеть его, я просто...
– Извини, Миш. Пожалуйста. Извини.
– произнесла я, приближаясь к нему.
– Ты чего? Ты как разъяренный котенок! – он нежно приподнял рукой мой подбородок.
Его глаза излучали тепло и, одновременно, страх довести до полного краха наши близкие отношения. Я прислонилась к его груди, и слёзы рекой покатились из моих глаз.
Он крепко обнял меня.
– Ну, не реви! Ну, не буду я больше ничего трогать, если тебя это смущает.
– говорил он тихо, спокойно, поглаживая мою спину.
– Да это не ты, Миш. Трогай все что хочешь, а хочешь, шкафчик весь забери!
– Ну, что тогда? Ну, хочешь, глаз кому-нибудь пойду выбью? А что, я могу!
Он продолжил внимательно смотреть на меня, пытаясь найти ответ или объяснение моей, незнакомой для него реакции на совершенную им мелкую шалость.
– Миш, он уезжает....
– наконец смогла я произнести заветные слова, именно так, как они должны были быть произнесены и которые вырывали с собой часть моей души.
– Кто уезжает? Куда уезжает?
Мишка ненадолго прервался и задумался.
– O... Понял! Да, как же ты раньше ничего не сказала...
– он еще сильнее прижал меня к себе – Ну, не плачь! Я же тебя предупреждал! А ты – обещала, что не будешь ни о чем жалеть… Твои слова. Вспомни! Ну, вытирай слезы!
– Я не жалею! Ни о чем не жалею! Я просто... Я не могу его отпустить!- произнесла я сквозь слезы.
– Ну, не реви же! Я не переношу твоих слез! А нам еще в университет, а вечером тебе на работу.
Oн взял со стула мою белую блузку, приблизил её ко мне.
– Я до сих пор в пижаме, мне надо переодеться...
– сказала я, утирая слезы.
– Переодевайся. Тебе помочь?
– Ты точно не хочешь выйти и подождать… там где-нибудь?
– Уверен!
– сказал он и вновь скрестил руки, пытаясь выразить свою смелость и решительность.
В коридоре, неподалёку от комнаты, вновь послышались шаги и разговор моего отца. Мишка схватился рукой за сердце и был готов в любой момент бежать изо всех ног. Я рассмеялась, наблюдая за его реакцией, нисколько не изменившейся за столько времени.
– Миш, стой там и не смей сдвинуться с места.
Я медленно сняла с себя верх, а затем низ пижамы, полностью обнажив своё тело и, немного склонившись, потянулась к шкафчику с нижним бельем.
Мишка стоял в исступлении, более не улыбаясь - серьезный, околдованный, с приоткрытым ртом и влажными от возбуждения глазами. Частое движение груди выдавало его усиленное дыхание, а ладони сжимались в кулаки, оставляя след пальцев на внутренней стороне.
Я улыбнулась
– Ну что, теперь пойдем! Нам пора!
– произнесла я и глаза мои вновь обрели ту шальную искорку, которая разжигала огонь во всех окружающих, игрой, в которую Мишка позволял мне с собой играть.
ГЛАВА 17.
Осенний мрак навис над Москвой в унисон моменту, мысли о котором я пыталась вырвать из своей головы последние несколько месяцев. Этот момент наступил для меня, как грустная симфония в исполнении виолончели - меланхоличная, чувственная до боли, как душераздирающий и пронзительный крик, испущенный последними силами, растворяющийся в пространстве…
Последняя неделя его пребывания в Москве и расставание, к которому я не была готова.
Его официальный график был заполнен и рассчитан поминутно: прощальные ужины, банкеты, служебные и семейные обязательства, встречи. Наше общение свелось к обмену пламенными, любовными и трогательными сообщениями.
"Ты самое милое создание на этом свете. Ты всегда в моих мыслях".
– было последним сообщением, отправленным с его московского номера за день до отъезда.
Он уехал. Мы не дали друг другу обещаний, которых не могли исполнить. Не было и душераздирающего прощания, что возможно, было и к лучшему, ведь я не смогла бы, просто не смогла бы выдержать встречи с ним, зная, что она будет последней. Зная, что после того, как мое тело вновь войдет в эйфорическое и зависимое состояние во власти его объятий, мне придется отпустить его. О, нет! Это было для меня слишком большой мукой. Такой сильной, что даже думать об этом моменте вызывало острую боль в моем теле и слезы бесконтрольно лились из моих глаз. Моя кожа навсегда впитала и запомнила его прикосновения и сладкие моменты наших встреч, и именно так я хотела его помнить.
Работа в редакции стала моим спасением - она отвлекала меня от мыслей о нем, освобождала от душевных страданий и позволяла мне реализовать мою страсть в новой сфере - в литературе.
Страницы романов поглощали мое существование, перенося меня в яркие сценарии различных эпох. Персонажи оживали, втягивая меня в свои интриги, в мир, который каждый может видеть своими глазами, своими мыслями, своими идеалами. Этот мир - он всегда красив, радужен и в нём всегда находится место для чувственного и хрупкого создания.
Возможность выражать свои мысли на бумаге или уходить с головой в чтение меня не только успокаивала, но и влюбляла.
Я помню, как я почувствовала это впервые. Тогда мне было не более 15 лет. Мое хрупкое, еще детское тело, впервые испытало на себе влечение, которое я называла тогда "безумной любовью" к молодому учителю французского. Ему было около 30. Я даже попыталась обыграть родителей, инсценируя сложность усвоения грамматики для того, чтобы они пригласили его на индивидуальные уроки. Как родители, так и растерянный учитель были уверены в том, что мое знание французского на тот момент было гораздо выше школьной программы, но я была убедительна, к тому же, стремление к познаниям всегда приветствовалось в нашем доме.