Оборотень
Шрифт:
— Наверно, есть. Если к концу семидесятых в одной только Москве их насчитывалось порядка десяти…
— Бред собачий! — помотал головой Шершавин. — Бред! Двадцатый век на дворе.
Никто не обратил на него внимания. Акинфиев вцепился в старушку мертвой хваткой и стал расспрашивать ее о сатанистах, предварительно рассказав о загадочных, по его мнению, смертях молодых людей и о фотографиях красавицы Тейт с многозначительной надписью.
— Ну, культ Сатаны здесь вовсе необязателен, — задумалась Гурвич. — Это могут быть «идейные бандиты» со своим моральным, то есть
— Фашизм какой-то, — предположил Довгаль.
— Похоже. Библия наоборот. Но может быть и месть. Поверь, Саша, ничего сверхъестественного или исключительного здесь нет, уж я на этих делах собаку съела.
Акинфиев ненароком подумал о группе «Миг удачи» и о ее убитом солисте Черепанове. Нужно было как можно скорее выяснить все о музыкантах. Вдруг да кто-нибудь из них якшается с почитателями дьявола? Но тут вставил слово неисправимый материалист Шершавин, про которого все как-то забыли.
— А зачем нужно было предупреждать жертву, посылая фотографию? — спросил он. — Это что, тоже элемент культа?
Ему не ответили, потому что никто этого не знал.
— То-то и оно, господа, — удовлетворенно хмыкнул министерский чин. — А я вам скажу, зачем.
— Ну, скажи, — живо откликнулся Акинфиев.
— А затем, чтобы повести тебя по ложному следу, Акинфий. Пока ты будешь ковыряться в разных сатанинских талмудах, такую фотку получит еще несколько человек. Именно поэтому и Шарон Тейт, а не Мерилин Монро и не Клаудиа Шиффер с кардиналом, то есть Кардинале.
Тем не менее вечером Акинфиев поехал к Гурвич домой и взял у нее столько этих самых талмудов, сколько смог унести.
Сатана оставался неизгнанным в Иерониме. Чуяли неладное братия и архимандрит Арсений: на исповеди монах всякий раз горько плакал и замолкал, отрабатывал неистово епитимью и опять плакал. Ложь перед Его ликом угнетала, иссушала инока. «Боже! Милостив буди мне, грешному», — дрожащими губами изрекал Иероним, и старец молил Господа о кающемся. Иероним усыхал. Сатана блаженствовал.
Письма к монаху приходили редко. Когда он получал их, то еще более впадал в тоску. Писем Иероним не любил и боялся. Они напоминали о том, от которого он давно отрекся, которого изгонял. Ничего не осталось от Николая Кочура из подмосковного Косина, парня, не помышлявшего ни о Боге, ни о душе, и даже ничего не знавшего об их существовании. Теперь он старался забыть мир и друзей, и женщину на десяток лет старше, указавшую путь ко греху. Тот грех был давно ему отпущен, но был другой — страшный, непростительный, ибо с мимолетным наваждением пришел к нынешнему иноку Сатана — на всю его жизнь, которой не хватит (теперь он понимал это) на искупление.
Изредка грешная картинка вставала перед Иеронимом во всей неприглядности, в ярком до постыдного цвете: призывно голое женское тело, алые пятна крови на нем, исцарапанные руки, моляшие о пощаде, искривленный страхом и страданием рот, бездумные, опустошенные глаза. Крик женщины будил Иеронима по ночам,
«Святый Ангеле, предстояй окаянней моей души и страстней моей жизни, не остави меня, грешнаго, ниже отступи от меня за невоздержание мое…»
Потом он подолгу глядел на Присноблаженную, покуда Ее святой лик не начинал казаться ликом опороченной Катерины. И глаза на иконе вдруг оживали и отвечали ему пренебрежением и упреком. Это длилось лишь какое-то мгновение. Монах боялся отвлечься, боялся моргнуть, чтобы не пропустить взгляда Богородицы: вдруг в нем прощение? вдруг отпущение греха?.. И тогда Сатана изыдет…
Но шли дни, пролетали годы, а прощения не было.
В воскресенье недели тридцать второй по Пятидесятнице после молитвенного сожаления обо всех отступивших от церкви возгласили анафему. Иноку, уповавшему на предрождественские службы и потому постившемуся даже и без сочива — только дух поддержать для молитв, — пришло два письма из далекого, чуждого, нелюбимого мира. Одно было писано матерью, другое пришло без обратного адреса. Уединившись, он вскрыл первое и стал читать:
«Здравствуй, Коленька! — писала мать. — Шлю тебе привет из твоего родного дома. Была вчера на богослужении, поставила свечку за твое здравие, целовала руку отцу Валентину, и он велел кланяться тебе… обещал наведаться перед Рождеством в твою обитель…»
Иероним решил потом дочитать это письмо и вскрыл другой, тонкий конверт, судя по всему, с открыткой внутри.
Это действительно была открытка, только не рождественская. На фоне чужедальнего моря стояла грешница, блудница во всей наготе. Нагота ее была подобна вспышке света. Доля секунды понадобилась иноку, чтобы вспомнить ее, разгадать проделку Сатаны. Да, это она! Катерина… Кому, как не ей быть?!
Тишину кельи разорвал нечеловеческий крик. Иероним зажмурился, отшвырнул открытку, задрожал всем телом и опустился на колени.
Рука для молитвы не поднялась и сама собой потянулась к страшной фотографии. На обратной стороне зловеще усмехались жирные буквы:
«Мы скоро встретимся с тобой!»К дневной трапезе Иероним не вышел, не вышел и к вечерней молитве. Раз за разом совершая крестное знамение — без думы, без веры, — монах уже понимал, что никакой он не инок Божий, а всего лишь мирской и без конца грешный Коленька… Микола… Колян… Николай Кочур, насильник и убийца, вместилище Сатаны, и никакого прощения ему не снискать.
Он вложил сатанинскую картинку в конверт, поднес уголок к лампадке. Бумага занялась пламенем, конверт горел быстрее, из огня высовывались руки и живот той, что сгубила его душу — совсем как тогда из горящей машины…
Вечером в келью вошли иеросхимонах Андрей, духовный наставник Иеронима, отец Амвросий и братия. Все застыли у порога, простерли ко лбам строенные персты…
Иероним висел в петле, немного не доставая коленями до пола, словно хотел опуститься для молитвы. Пояс от подрясника, привязанный к кованой решетке полуовального окна, захлестнул его шею.