Оборотни Митрофаньевского погоста
Шрифт:
– И трудно понять, - кивнул Сабуров ему в ответ, - как люди, которые никогда не доверились бы незнакомцу, наивно доверяются неизвестным потусторонним существам, которые к тому же столь часто попадаются на лжи...
Корвин-Коссаковский не участвовал в споре, но весьма удивился мнению, высказанному Сабуровым и Критским, однако тут же подумал, что, если один из них, а то и оба - подлинно - "духи злобы поднебесной", то ничего естественнее такого притворства с их стороны и быть не может. Но мнение остальных было еще более непонятным. Арсений Вениаминович снова почувствовал себя усталым, старым, запутавшимся в ситуации.
Но одно было для него бесспорным: Лидия была страстно влюблена в Аристарха Сабурова, смотрела на него как на солнце, притом, что сам он, несомненно, тяготился вниманием девицы. Он не пытался вызвать её ревность, ухаживая за княжнами Любомирскими, но на Лидию внимания не обращал, за столом сел между мужчинами, говорил тоже только с ними. Но Корвин-Коссаковский тоже был мужчиной и понимал, что, если Сабуров подлинно решил покорить девицу, то действует абсолютно правильно: его внешность сама по себе была огнём свечи, на пламя которой глупые девицы летели, как мотыльки на свет, и сгорали. Красота - злая мистика, она дурманит и кружит голову, парализует волю и разум, влечёт, как дудочка гамельнского крысолова. Она способна свести с ума особ и поумнее Лидии Черевиной, и как предотвратить её гибель? Корвин-Коссаковский и на минуту не допускал мысль, что такой, как Сабуров, может жениться на Лидии. Даже если допустить, что он не инкуб, не демон-искуситель, а человек, что ему в Лидии, пустой, неумной, кокетливой девчонке? А Сабуров был явно умён. Когда Арсений Вениаминович сел за стол с игроками в вист - он с удивлением убедился в необыкновенных талантах Сабурова: тот словно обладал шестым чувством, феноменальным чутьем игрока, и Корвин-Коссаковский снова вздохнул.
С такими мозгами он мог дурачить юную красотку Лидию, как ребенка.
При этом Сабуров высказывал сегодня взгляды разумные и спокойные. Когда за столом разговор зашел о революционерах, Сабуров назвал их орденом безбожных монахов.
– С аскетической суровостью, с фанатической ненавистью к инакомыслящим и сектантским изуверством этот орден трудится над созданием больших яслей, из которых собирается кормить человечество, кое они, похоже, считают просто овечьим стадом...
– Стало быть, вы придерживаетесь традиционных верований - семья и отечество? Новомодные принципы эмансипации вам чужды?
– осторожно спросил Корвин-Коссаковский.
– Женщине разумной и хорошо воспитанной столь же противно посягать на права мужчины, сколько разумному мужчине - злоупотреблять слабостью женщины, - задумчиво обронил Сабуров, - если он не выродок, конечно...
Корвин-Коссаковский внимательно поглядел на него и ничего не сказал, вспомнив, что именно этого человека в Париже называли "выродком". Арсений был почти уверен, что это и есть инкуб Клодий Сакрилегус.
Неожиданно Сабуров снова заговорил, причём, обращаясь к гостям Любомирского.
– Господин Корвин-Коссаковский не так давно сказал мне, что вся доктрина нашего времени пошла, подла, глупа или безумна - ибо таковы ее носители. Но обоснование этого утверждения дать отказался.
К ним ближе подсел Александр Критский и обернулся Макс Мещерский.
– Как-как?
Корвин-Коссаковский усмехнулся, чуть откинувшись в кресле. Он не надеялся, что разговор поможет ему понять, кто из гостей Любомирского - нечисть, но в самом деле был не прочь вовлечь их в разговор в надежде, что кто-то обронит что-то такое, что позволит узнать его. Он всё ещё надеялся услышать словечко "шикарно", или поймать намек в случайно брошенной фразе.
– -А кого вы сами считаете корифеями новых времени?
– спокойно осведомился он.
– -Ну, если брать властителей дум, направлявших в последние столетия умы...- Сабуров ненадолго задумался, - то перелом времен мне видится, пожалуй, эпохе Ренессанса, в Лютере, Кальвине, затем Картезий и Бэкон, среди следующих назвал бы Вольтера, Руссо, затем Канта, Гегеля, конечно, Шопенгауэра.
– -А кого определите подлецом?
– -Ну, уж... это и без дефиниций понятно.
– -Фальсификатор и клеветник человеком высокой добродетели не является?
– уточнил Корвин-Коссаковский и, поймав усмешку Сабурова, кивнул.
– Хорошо. Начнем с Лютера. В его полемике сотни случаев лжи и наговоров, шутовства и непристойности. Герцог Георг Саксонский называл его "самым хладнокровным лжецом, какого он когда-либо знал": "Мы должны сказать о нем, что сей монах-отступник лжет нам в глаза, как окаянный злодей, бесчестный человек и клятвопреступник". Известно и навязчивое пристрастие Лютера к нечистому, его писания против целомудрия развратны и грязны до омерзения. Будете отрицать?
Сабуров пожал плечами.
– -Я лютеровых писаний сам не читал. Он сломал католические догматы, заставил миллионы думать по-иному, но так ли много он изменил в мире?
– -Много, - размеренно кивнул Корвин-Коссаковский, - да и Кальвин не меньше. Меняя мысли - меняешь мир. Ну, раз не читали, пропустим. Ну, Декарт... он сделал мышление простым, но умный простоты не ищет. Френсис Бэкон... Его биографы надорвались в попытке примирить умственное величие с нравственным ничтожеством. Он всегда, точно жидкость, принимал форму того сосуда, в который был заключен. Нравственное поведение требует стойкости и уменья не выходить из равновесия. Это воля, но Бэкон был безволен. Он с легким сердцем женился по расчету, равнодушно смотрел, как казнили его покровителя и друга, пресмыкался перед Бекингэмом. Многие объясняют его безнравственность воспитанием, средой, иные винят время, но понятия о чести, как видно из процесса Бэкона, были тогда приблизительно такие же, как и теперь, и возможность наживать деньги, жертвуя честью, существовала во все времена... Будете спорить?
– -У него живой и деятельный ум. Он давно в могиле, но его мысли служат человечеству. Что за дело нам сегодня, каким он был при жизни?
– -Рад, что вы не возразили, назвав его человеком чести. Он был выродком, а, Аристарх Андреевич?
Сабуров рассмеялся. Разговор его забавлял.
– -Ну... В какой-то мере, да.
– -Отлично. Что до того, какое нам дело до того, каким он был?
– Корвин-Коссаковский горько улыбнулся, - о, это очень важно, уверяю вас. Мысли правят миром, ибо формируют души. Если вы усваиваете мысли содомита - вскоре вы почувствуете склонность к содомии, если вами правят мысли убийцы - рано или поздно в вашей руке окажется топор, если же вы разделяете воззрения подлеца - вы неизбежно им станете. Именно поэтому меня и страшит наша новая доктрина - она состоит из мыслей подлецов и психопатов.
– -Интересно, - задумчиво протянул Критский.
– -Увы, ничего интересного. Но продолжим. Вольтер и Руссо... Они ненавидели друг друга, но нет людей более сходных. Экзальтированная впечатлительность, внутренняя противоречивость, импульсивность, постельные аномалии и раздвоение личности. Не было ни одной фразы Вольтера, которую он не опроверг бы своим поведением. То же и Руссо. Робкий и наглый, несмелый и циничный, проклинающий свою литературную славу и думающий только о её увеличении, мечтающий о хижинах и обитающий в замках, гордый республиканец на содержании мадам де Помпадур, живший со служанкой и влюблявшийся только в великосветских дам, проповедующий принципы воспитания и отправляющий пятерых своих детей в приют для подкидышей, восхваляющий небесное чувство дружбы и ни к кому его не испытывающий - он так часто давал повод усомниться в его чести и совести, что нынешние исследователи предпочитают определить его как параноика, страдающего раздвоением личности и манией преследования. А это был кумир Робеспьера.
Критский снова вмешался в разговор.
– -Могу себе представить, что вы наговорите об остальных, но Шопенгауэр... Вы и его отнесёте к лицемерам и подлецам?
Корвин-Коссаковский бросил внимательный взгляд на Критского.
– -Шопенгауэр считал невозможным связывать мораль с соображениями пользы или ответственности перед Богом, ибо этим разрушается логика чистого бескорыстия. Это даже не идеализм, а идиотизм. "Логика чистого бескорыстия", ха! Впрочем, это влияние Помпонацци и Канта. Что до внутренней антиномии, её в нём не меньше. Он видел смысл бытия в сострадании, забота о чужом благе, считал он, пролагает спасительный путь над бездной отчаяния, в которую ввергает эгоизм. Неплохо, однако, сам был мизантропом, отличался резкостью суждений, недоверием к людям, крайней подозрительностью и мнительностью. Чёрных пакостей, тут вы правы, он всё же не творил и даже любил... правда, только собак.