Оборотни Митрофаньевского погоста
Шрифт:
Но если она больше не видит его, то почему?
Следующие дни заставили Корвин-Коссаковского бояться одного из тех исходов, которому великий поэт империи предпочитал суму и посох. Арсению Вениаминовичу стало казаться, что он медленно сходит с ума. На пятый день после похорон Корвин-Коссаковский по приглашению приехал в дом своего знакомого - барона Ливена. Арсению Вениаминовичу было одинаково плохо одному и на людях, но хотелось отвлечься от горьких мыслей, и он выбрал самое незаметное место в углу гостиной. К несчастью, там собралось достаточно большое общество, и именно тут ему впервые и показалось, что ум его помрачается. Многие, не зная о его родстве с Лидией, да и просто не замечая его, оживленно обсасывали историю девиц Черевиных, причём, Корвин-Коссаковскому вдруг стало казаться, что он окружен нечистью - вампирами, упырями и оборотнями. Хрюкающие рыла, сальные губы, длинные языки и волчьи глаза досужих сплетников мелькали перед ним унылой одуряющей каруселью, потом ему вдруг показалось, что старая тетка Ливена, которую он знал с детства, - семидесятилетняя Пелагея Спиридоновна - на самом деле покойница, он понял это, едва увидел её совиные глаза с фарфоровыми белками. Старуха въявь злорадствовала, уверяя, что девка-то Черевина - совсем дурочка, коль на такого Финиста Ясна Сокола польстилась. Куда уж ей такого принца-королевича поймать было с таким приданым-то! Принц-то её и одурачил, наобещал, небось, что женится, а сам - хо!
– улепетнул давно.
– Жаль дурочку, - присовокупила старая ведьма тоном, который без лишних слов свидетельствовал, что ей жаль девицу не более потерянной булавки.
Сидевшая рядом с ней старуха, которую ему представили как Софью Кирилловну Одинцову, вдову действительного статского советника, неожиданно обронила:
– Девчонке бедной это сызмальства напророчено было. Еще Татьяна Феоктистовна матери ее сказала, что беда девку ждёт.
– Татьяна Феоктистовна? Это которая? Перфильева?
– Она, - кивнула старуха, - сестрица Михаила Феоктистовича. Она всегда как в воду глядела.
Корвин-Коссаковский поднял голову. Он понял, что перед ним та самая старуха Одинцова, к которой он не зашел, испугавшись призраков чертовой квартирки на Большой Дворянской. Но то, что она сказала... Возможно ли? Стало быть, князь Любомирский - брат Татьяны Перфильевой? Она - урожденная княжна Любомирская? А почему, собственно, нет? Тогда становились понятны и обширные связи гадалки, и квартира в богатом квартале, и привилегированное местечко на погосте. Но... тогда, получается, что и Николаев - родственник князя Любомирского?
Сам князь Любомирский и не подумал опровергнуть своё родство с Перфильевой, только вздохнул, пробормотав: "Мир праху сестрицы", потом злорадно захрюкал из-за ломберного стола и, со смаком повествуя жадным слушателям всю историю девицы Черевиной с самого начала.
– Да она ещё у графини Нирод, как увидела его - так сразу и влюбилась. Ну, а он, не будь дурак, голову ей закрутил, ему, чай, не впервой. На его счету - девиц без счета, две - висельницы, три али четыре - утопленницы. У него, это камердинер его по-пьяни рассказывал, целый ларец на столе - а в нем всё письма девиц влюблённых, штук сорок, не меньше. Востёр, ничего не скажешь.
– А куда уехал он?
– В деревню, - рассмеялся князь, - в галицинскую.
– И когда его не поняли, со смехом растолковал, - Однажды князь Владимир Голицын напроказил в Европе, и ему было высочайше приказано немедленно вернуться в Россию и безвыездно проживать в своей деревне до особого распоряжения. Голицын подчинился, вернулся в Россию и начал ездить по империи, переезжая из одного города в другой. Так его занесло и в Астрахань, где губернатором был его старый приятель Иван Тимирязев. Тот удивился: "Как попал ты сюда, велено же тебе жить в деревне?" Голицын и говорит: "В том-то и дело, что я всё ищу, где может быть моя деревня. Объездил я почти всю Россию, а деревни моей всё нет как нет...".
Гости расхохотались.
– Что ни говори, - подхватил Ливен, - а когда мужчина богат да собой красавец, трудно ему приходится.
– Да, лавировать нужно, - кивнул присутствующий тут же Протасов-Бахметьев, - как Барятинскому. Тот, адъютант цесаревича, совместно с ним развлекался с женой флигель-адъютанта Столыпина. Но вот госпожа Столыпина овдовела, и снова захотела замуж, а её новый муж должен был занимать высокое положение при дворе. Барятинский служил тогда на Кавказе, и показался он дамочке подходящей кандидатурой в мужья, о чём она и стала нашёптывать цесаревичу, ведь у князя было очень приличное состояние.
Цесаревич вызвал Барятинского письмом в Петербург, однако не сообщил причину вызова, но тот каким-то образом пронюхал о ловушке и понял, что если он откажется от женитьбы на общей с цесаревичем любовнице, то о карьере можно забыть, но и жениться не хотел. Что делать? Он понимал, что Столыпину привлекает не столько княжеский титул, сколько его состояние - 16 тысяч душ. Имение Барятинских после смерти отца формально принадлежало ему, а три его брата получали ежегодно определённую сумму денег. И если отказаться от брака со Столыпиной Барятинский не мог, то мог отказаться от имения. И вот в Рождественский Сочельник он приехал к своему брату Владимиру и передал ему запечатанный конверт. В конверте оказался акт, по которому Александр Иванович отказывался от всех прав на имение в пользу своего брата Владимира. Узнав об этом, госпожа Столыпина потеряла всякий интерес к Барятинскому и стала искать нового жениха, и вышла за Семёна Воронцова, который был пожалован титулом князя. В этом браке род Воронцовых и угас...
Разговор не иссякал, в основном, благодаря графу Протасову-Бахметьеву, который успел стать истинным любимцем публики: у князя Шахматова, имеющего коллекцию вин, он проявил себя знатоком виноделия, княгине Щукиной точно оценил стоимость ее камней, оказался он знатоком и антиквариата, при этом яро критиковал одного прослывшего великим антиквария.
– Признаюсь, по страсти к археологии, я не утерпел, чтоб не побывать у него. Что ж, вы думаете, я нашел там? Целый угол наваленных черепков и битых бутылок, которые он выдавал за посуду татарских ханов, отысканною будто бы им в развалинах Сарая, потом обломок камня, на котором, по его уверению, отдыхал Дмитрий Донской после Куликовской битвы, еще - престрашную кипу старых бумаг из какого-нибудь уничтоженного богемского архива, называемого им новгородскими рунами. Но главное его сокровище состояло в толстой, уродливой палке, вроде дубинок, употребляемых кавказскими пастухами для защиты от волков, и эту палку выдавал он за костыль Иоанна Грозного, а когда я сказал ему, что на все его вещи нужны исторические доказательства, он с негодованием возразил мне: "Помилуйте, я честный человек и не стану вас обманывать!" После этого мне осталось только пожелать ему дальнейших успехов в приращении подобных сокровищ и уйти, что я и сделал.
А в уголке старуха Одинцова толковала с Пелагеей Спиридоновной:
– В этом Сабурове мне давно бесовщинка мерещилась. Бесы, они такие, любят принять облик лихого молодца и обольстить красавицу. Особенно легкая добыча для них - вдовушки, тоскующие по мужьям. Случается, рождаются от таких сожительств бесенята...
– Ты еще скажи, что Сабуров - бес, - хмыкнула Пелагея Спиридоновна.
– А почему нет?
– старуха кивнула сама себе, - бес может довести и до смерти, поселившись в сердце да внушив тоску волчью. А уж совратить! Мне еще мать рассказывала, как однажды к вдове, которая собрала на посиделки несколько девиц, заявились трое молодых людей и начали угощать всех сладостями. Тут у одной девицы нечаянно выпало из рук веретено. Нагнувшись, она с ужасом заметила: у всех молодцов видны хвосты, а на месте сапог лошадиные копыта! Девица мигом смекнула, что это бесы. Сделав вид, будто ей хочется пить, вышла да побежала на село за подмогой. Пока она созвала людей, пока привели попа и явились к вдове, все были уже бездыханны. А тех молодцов и след простыл...
– Ах, нет, Софья Кирилловна, какой из него бес?
– усмехнулся Протасов-Бахметьев.
– Не было у него никакого хвоста! И копыт не было. А что девицам он головы кружил, так тут, я вам скажу, голову с мозгами не закружишь...
Корвин-Коссаковский исподлобья рассматривал злословящего графа. Его сиятельство обладал странной внешностью: был недурен собой, однако красавцем его никто не назвал бы, лицо Протасова-Бахметьева при повороте головы или перемене освещения странно менялось, даже волосы - вроде бы пепельные - на свету казались белесыми, но при свечах в гостиной отливали чернотой. Он казался грузноватым, однако двигался удивительно легко, говорил быстро, словно сыпал словами, при этом никакой скороговорки не ощущалось. Сплетничал же просто бесподобно и, пробыв в столице всего неделю, оказался в курсе всех последних новостей, а в нескольких интригах принял самое непосредственное участие, в том числе и с Лидией Черевиной. Своё же появление в одиннадцатом часу на Итальянском проспекте у дома Сабурова объяснил просто тем, что ехал навеселе от Шахматова.