Оборотни Митрофаньевского погоста
Шрифт:
Корвин-Коссаковский поднял на сестру измученные глаза.
– Не обошлось, Маша, ничего не обошлось. Не разминулись мы. Лидка специально там осталась, и как только Сабуров уехал, за ним на извозчике поехала. И не скроешь того, я от Мятлевой это узнал, и глупо думать, что она одна в курсе: в свете, сама знаешь, что один знает, завтра всем будет известно.
Княгиня Палецкая замерла бледным изваянием, Корвин-Коссаковскому показалось, что у неё шевелятся волосы, как змеи на голове Медузы Горгоны. Но это просто было игрой каминного пламени и предутренних теней.
– Господи... Так это он... он и есть твой вампир?
Арсений устало потёр лицо руками.
– Разумеется. А что Лидка-то сказала, вернувшись?
– Ничего, сказала, что ей белая тафта нужна, и к себе ушла. Я с Нинкой сидела, не до бесед было. Так он...
– Ну, конечно... Белая тафта...
– Господи, вот дурочка-то...
– сестра в ужасе закусила губу и умолкла.
– Нинку хоть побереги, не выпускай никуда. Никого не принимай, скажи, барышня нездорова.
– Постой, но может, свататься приедет? Приданое добавим...
– Корвин-Коссаковский никогда ещё не видел на лице сестры столь жалкого выражения, - ну как же это? Она же... она думает, что приедет! Платье свадебное...
Арсений вздохнул. Инкуб женится на Лидии? Нет, такого родственника он не хотел за все сокровища мира. Но вообще-то его мнение, и он понимал это, значения не имело. Человек мог бы сыграть в благородство - но на кону должно стоять нечто значимое для него. Но упырь благородства не проявит. Нечего было и обольщаться.
– Не женится он, он уже исчез.
– Корвин-Коссаковский уверенно покачал головой.
– А вот сплетни завтра же пойдут, а дурная молва об одной кузине и другим реноме испортит. И тут Иринку жалко - ибо ей ни за что достанется.
– Подожди, - Мария покачала головой, словно пытаясь отбросить сказанное братом, - но может он полюбит Лидку-то? Она красивая...
– Не тешь себя иллюзиями, это выродок. Какая любовь?
И всё же Арсений на что-то надеялся, сам не понимая - на что. Слабость надломленного духа молила Бога о чуде, о несбыточной возможности свести вместе несводимое, все уладить...
Утро Корвин-Коссаковский проспал на диване в малой гостиной, укутанный пледом, Мария Палецкая проигнорировала просьбы брата, легшего в пятом часу утра, разбудить его в десять, и Корвин-Коссаковский проснулся в полдень. Мария оправдалась тем, что сама проспала, однако она безбожно лгала брату: ей хотелось, чтобы он выспался, что до медика да любопытствующих - принять их могла и она сама. Нина в себя так и не пришла, что до Лидии, то она, на минуту заглянув к сестре, провела всё утро у окна, выглядывая подъезжавшие экипажи.
Княгиня перестала злиться на племянницу. Бросая торопливые взгляды на бедную девчонку, мраморным изваянием застывшую у окна и ждущую приезда своего принца и его сватовства, она чувствовала мучительную жалость к бедняжке и молилась про себя, чтобы Арсений ошибся. Белая тафта...
Экипажи меж тем подъезжали с регулярностью часового механизма, причем, жаловали в основном вчерашние гости князя Любомирского: официально - для того, чтобы осведомиться о здравии одной сестры, а на деле, чтобы пронюхать, что возможно, о другой. Заезжали Даниил Энгельгардт, Герман Грейг и Всеволод Ратиев, уподобляясь в глазах княгини мухам, слетевшимся на кровавую рану. Прибыл и сам князь Любомирский, изображая беспокойство, хотя его физиономия напомнила княгине морду толстого кота, крадущегося к сметане. Что же, ханжество питает неодолимую любовь к скандалам.
Корвин-Коссаковский, ко времени его приезда проснувшийся, вышел в гостиную вместе с сестрой.
Князь выразил беспокойство по поводу болезни Нины Черевиной и опасение - не явился ли причиной припадка его спиритический сеанс, ведь девочка столь чувствительна, настоящий медиум. Потом поинтересовался, как добралась домой сестрица Нины? Корвин-Коссаковский видел, что князь злорадствует, и тяжело вздохнул, понимая, что завтра будет злорадствовать весь свет.
Приехавшие с отцом Елизавета и Анастасия навестили больную подругу, но та крепко спала, только временами начиная метаться по постели и стонать. Сестра сказала Арсению, что утром Нина могла съесть немного бульона, но потом вернулась лихорадка. Она на глазах превращалась в мумию и, Корвин-Коссаковский пришел в ужас: девица подлинно казалась жертвой упыря, худела и сохла на глазах.
К девицам, оторвавшись от окна в другой гостиной, подошла Лидия, Корвин-Коссаковский слышал, что они, отойдя в сторону, о чём-то шептались, Лидия оживленно что-то рассказывала подругам, но тут Анастасия вскрикнула, покачала головой и начала что-то доказывать Лидии, та побледнела, но явно не поверила суждению подруги.
Князь же, с любопытством озирая Лидию, выразил надежду, что все обойдётся, при этом его слова можно было истолковать и как заботу о больной, и как пожелание замять неприятную историю со здоровой. Глаза же Любомирского, лучащиеся любопытством и хитростью, не оставляли сомнений в том, что сам сделает всё, чтобы история замятой не была, распространив сплетни, насколько это возможно.
Потом приехал Александр Критский. В отличие от остальных - он ничем не поинтересовался, лишь выразил надежду, что мадемуазель Нина скоро поправится, и откланялся. Корвин-Коссаковский понял, что ошибся на его счет: просто обманулся внешней привлекательностью.
Вскоре Корвин-Коссаковский получил подтверждения быстрого распространения слухов. Через час после обеда к нему и сестре подошла его племянница Ирина, глаза её были опущены, но губы плотно сжаты.
– Приходила Танька Мятлева, сказала, что ночью Лидия была у Сабурова. Это правда?
– Когда приходила?
– Полчаса назад. Говорит, что все видели, едва он уехал, она выбежала от Любомирских и взяла извозчика.
– Почему они решили, что она к нему? Она домой приехала.
– Как бы ни так. По Итальянскому бульвару проезжал Протасов-Бахметьев, он видел, как она заходила к Сабурову в дом, отпустив извозчика. Этот... господин, - Ирина поморщилась, - тут же полетел в Яхт-клуб, потом заехал к князю Любомирскому, там историю всю узнал, а он не настолько глуп, чтобы два и два не сложить. Молчать не стал, и еще до отъезда гостей все всё знали!
– Голос девицы дрожал от гнева.