Оборотни Митрофаньевского погоста

Михайлова Ольга Николаевна

Ирина Палецкая, узнав о гибели кузины, примолкла и закусила губу. После она помогала матери в хлопотах, но за целый день не сказала ни слова. Днём пожаловал Андрей Нирод, и княгиня краем уха слышала препирательства дочери с поклонником. Тот, надо сказать, маменькиным сынком не выглядел, долго в чём-то убеждал, потом уехал.

– Ну, что, поклонник откланялся?
– осведомилась княгиня. Она подлинно считала, что сожалеть не о чем.

– Посватался, - холодно ответила дочь.

Княгиня резко обернулась.

– Что?

– Говорю же, предложение сделал, - снова

отозвалась Ирина.

– А ты что?

– Ничего, - так же раздраженно бросила дочь, - сказала, отец вернется, тогда решим.

– А о скандале-то он слыхал?

– А кто о нём не слыхал-то?

Княгиня ничего не ответила. Дочурка, на ее взгляд, слишком много себе позволяла, но не до вразумлений было.

Да девица, похоже, в них уже и не нуждалась.

День похорон Лидии Арсений проклял, ибо никогда не переживал ничего хуже. По церковным канонам, самоубийц и даже подозреваемых в самоубийстве никогда не отпевали в храме, не поминали в церковной молитве за Литургией и на панихидах и не хоронили на церковных кладбищах. Ему самому тяжко было видеть, с каким маниакальным упорством родители выбивали у священноначалия благословение на отпевание своих детей-самоубийц. Кого обманывали? Священник просил Господа: "...со святыми упокой...". Кого со святыми упокоить-то?

Но сейчас был растерян и смятён. Он считал смерть несчастной помрачением от отчаяния, а убийцей полагал Сабурова, которого считал нечистью, мерзейшим оборотнем. Но кому и что можно было объяснить? В итоге Лидию не отпевали, но благодаря его обширным связям ему разрешили похоронить племянницу на отдаленном погосте в церковной ограде - "быстро и тихо".

Они никого не извещали о похоронах, сам Арсений написал только Бартеневу, но когда гроб выносили из дому, во дворе собралась толпа. Публика была снова - "чистая-с", Корвин-Коссаковский узнал князя Любомирского и Макса Мещерского. В толпе стояли Герман Грейг, Даниил Энгельгардт, граф Михаил Протасов-Бахметьев, князь Всеволод Ратиев и многие из тех, кого видеть вовсе не желал. Александра Критского на похоронах и соболезновании не было.

При выносе гроба Корвин-Коссаковский уловил разговор князя Любомирского с Протасовым-Бахметьевым.

– Нет-нет, даже келейно молиться за самоубийцу нельзя! Ибо, воспринимая память о душе самоубийцы, молящийся вместе с тем делается как бы сообщником его душевного состояния, входит в область его душевных томлений, соприкасается с его грехами, неочищенными покаянием.
– Любомирский был тверд.
– Грех и молиться.

– Ну почему?
– Недоуменно почесал нос Протасов-Бахметьев.
– По христианскому милосердию и состраданию нужно обязательно молиться за таковых, а Господь рассудит.

– Вздор! Молитва за самоубийц - это тяжкий грех. Не надо быть милосерднее Господа. Умершие неестественной смертью остаются живыми мертвецами, пока их век не кончится. Таких покойников нельзя хоронить, в былые времена их в безлюдных местах и корой и сучьями прикрывали...

Корвин-Коссаковский закусил губу почти до крови и смертельно согрешил, про себя пожелав обоим сдохнуть.

Надо сказать, Порфирий Бартенев подлинно помог ему, пригнал большой лафет из академии, и толпа, жаждавшая подробностей и сплетен, очень скоро вынуждена была довольствоваться пустым двором. Но иные сочли нужным проводить гроб до погоста - для того, как безошибочно понял Корвин-Коссаковский, чтобы было о чём поговорить вечером за партией в вист и вечерним чаепитием.

Искушение - страшное и смрадное, ждало его на Громовском кладбище. Полил дождь - холодный, осенний. Гроб быстро опустили в могилу, служители погоста торопились. Толпа любопытствующих, чтобы не залипнуть в комьях грязи, поспешно разбрелась по своим и наемным экипажам, озирая церемонию из окон и перешептываясь. Когда на гробовой холм опустился последний венок, и Мария с Ириной сели в карету, Порфирий Бартенев подал ему руку и усадил в свой экипаж. Они тронулись, но сбоку их обогнал лихач-извозчик. Черная карета уже миновала их, и тут из окна её вдруг раздался щелчок и зазвенел напев:

Jeder Tag war ein Fest,

Und was jetzt? Pest, die Pest!

Nur ein gross' Leichenfest,

Das ist der Rest.

Augustin, Augustin,

Leg' nur ins Grab dich hin!

Oh, du lieber Augustin,

Alles ist hin!

Глаза Порфирия Бартенева расширились, встретившись с глазами друга, рука его сжала запястье Корвин-Коссаковского, словно тисками, да что толку: пароконный лихач уже выехал на аллею и уезжал за ворота, между ними были экипаж князя Любомирского и карета Палецких.

Когда же они сами наконец миновали ворота - лихача и след простыл.

Корвин-Коссаковский приказал сестре не выпускать Нину на улицу и спать в её спальне, и никого не принимать. Мария выполнила его приказ, но, к её удивлению почти никому не приходилось отказывать. Никто не приезжал, разве что Протасов-Бахметьев навестил их, да не приняли. Его не приняли бы в любом случае, Корвин-Коссаковский считал его сплетником и мерзавцем и не замедлил рассказать сестре то, что услышал от Ирины.

Между тем скандальная история стала достоянием света, о ней судачили вкривь и вкось. Судачили бы и больше, но внезапное исчезновение основного героя скандала и гибель его жертвы чуть сковывали уста. Но было кое-что и приятное - Нина начала поправляться, бред прекратился, по ночам она теперь спокойно спала, а однажды утром вдруг проронила и вовсе неожиданное:

– Бес отлетел от меня. Его нет здесь.

– Ты видела его?
– изумился Корвин-Коссаковский.

Нина покачала головой, глядя куда-то в пространство.

– Нет, я не видела, но в то же время всё-таки как-то видела: тёмный клубок, как дым, но живой...

Арсений читал, что чаще всего соитие с бесом блуда проходит во сне, или даже "наяву". Бес, казалось бы, - только фантом, призрак, но он даёт наслаждение гораздо большее и острое, чем страсть с человеком. Это глубокий экстаз. Однако последствия такого экстаза гибельные, это необратимая утрата жизненной силы. При продолжительной же связи происходит катастрофа, изначально болезненно ослабевает душа, но одновременно и тело...