Оборотни Митрофаньевского погоста
Шрифт:
Путилин задумался. Исчезновение шкатулки было первым, что наталкивало его на криминальную версию гибели княжны Любомирской. Он неожиданно вскинулся.
– Да что я время на тебя трачу, барышня-то где? Она-то сестру когда видела? Где она? Быстро позовите.
Увы, его приказ не выполнили.
Горничная, когда её позвали, с досадой обронила, что нужно найти их шорника Кирюшку - дверь в комнату барышни Елизаветы Михайловны заперта и темно там, а тот может любой замок открыть. А она, сколько не стучала - не отзывается никто. Из гостиной доносились всхлипы старого князя, и слышался тяжелый дух какого-то снадобья, гнетущий и чуть усыпляющий.
Шорника искать не стали: один из сыщиков по приказу Путилина, решившего, что сейчас не до церемоний, выбил дверь ногой. Полицейские осторожно вошли внутрь, раздвинули шторы. Спальня Лизаветы Любомирской отличалась от спальни сестры наличием большого зеркала над комодом, желтым цветом портьер и балдахина, тогда как у сестры интерьер был в пурпурно-красном цвете, и полнейшим беспорядком. Здесь явно с момента пробуждения девицы никто не убирался.
Но самой девицы не было. Екатерина Мальцева не смогла сказать, каких вещей Елизаветы Михайловны нет на месте, на первый взгляд, всё было тут, но только её сестра Пелагея могла бы точно сказать, чего не достает в шкафах или сундуках. А вот зачем барышне могло вздуматься запирать спальню - на этот вопрос Катерина только пожимала плечами. Раньше Елизавета Михайловна так не делала, это точно.
Подошёл пошатывающийся князь, от которого сильно пахло вином и бромом. Он был совсем сломлен, глаза же странно ожили, казались огромными. У Корвин-Коссаковского в голове снова промелькнула злая мысль: "Почему нужен был труп дочери, чтобы этот упырь стал человеком?" Но минуту спустя он снова устыдился этого помысла.
При этом Арсений Вениаминович отметил одну странность. Он прекрасно понимал, почему Иван Путилин почти не тратит времени на слуг, ни в чём их не подозревая. Он и сам знал, что в каждом преступлении есть определенный круг подозреваемых, и в смерти жены - следует обратить особое внимание на мужа, при краже серебряных ложек - на подозрении будут слуги, но при гибели молодой барышни - причину следует искать в любви, а раз так - особо нужно было отметить молодых людей, приходящих в дом. Молодые люди интересовали и его - Корвин-Коссаковский понимал, что упыри были именно среди пришедших днем к Любомирским.
Но странным, и весьма, было всё же отношение слуг к новости о гибели барышни Анастасии Михайловны. Он это отметил сразу. Экономка была вроде бы ошарашена, дворецкий удивлён, горничная почти равнодушна, а камердинер и просто безразличен, он даже не разыгрывал горе, не говоря уже о том, чтобы испытывать его.
Стало быть, девицы не пользовались в доме любовью челяди. Почему?
Полиция предположила, что Лизавета Любомирская, проснувшись утром, не нашла сестру в доме, и, возможно, решила выйти на прогулку, подумав, что та гуляет. Но далеко уйти не могла, так как не велела закладывать экипаж. По ближайшим улицам отрядили сыскарей. Время при этом приближалось к трём часам, а барышня, как сказала экономка, в это время никогда не гуляла. День к тому же холодный, промозглый, чего ей на улице делать-то?
На вопрос Путилина, как могло получиться, что она, Мария Караваева, заправляя хозяйством, может не знать, где находится ее госпожа, экономка ощерилась.
– Нам стократ говорено было, что нечего в господские дела нос совать, наша забота - за порядком в доме наблюдать да указания барские выполнять. Сказано, подать обед в час - в час и подать, сказано - в пять обедать - так чтобы и было, - экономка смотрела не просто уверенно, но точно была теперь чем-то разозлена.
Князь, узнавший, что младшей дочери нет дома, предположил, что она у Нины Черевиной, но Корвин-Коссаковский возразил. Девицы больна, в доме никого не принимают, да и случись Елизавете Михайловне к ним поехать - экипаж бы взяла - путь не близкий. Не иначе барышня рядом на Миллионной или на набережной - в ювелирной или шляпной лавке.
Сыщики же пока тщательно обыскивали дом, надеясь найти записку девицы. Но, увы - не было не только записки, а и никаких следов личного дневника девицы, меж тем горничная сообщила, что "Анастасия Михайловна часто вечерами записывали что-то в книжицу толстую в сафьяновом переплете, и сестрица ее такую же имели-с".
Но никакой книжки, дневника, письмеца, открытки или визитки в комнатах девиц не нашли. Что до книг на полках шкафа в зале, то, рассматривая их, Корвин-Коссаковский не мог не вспомнить слова Батюшкова, сказанные после посещения книжных лавок Петербурга еще до наполеоновского похода: "Книги дороги, хороших мало, древних писателей почти вовсе нет, но зато есть мадам де Жанлис и мадам Жевинье, два Катехизиса молодых девушек и целые груды французских романов - достойное чтение тупого невежества, бессмыслия и разврата. Множество книг мистических и казуистских"
Именно это и было в шкафах девиц Любомирских.
Полицейские обсуждали, стоит ли перелистать страницы в книгах, но Путилин сказал, что это вздор. Если девица бросилась в Неву сама и оставила записку о самоубийстве - она её не прятала бы. Надо подождать возвращения сестры - тут причина сама всплывёт. А вот исчезновение визиток - подлинно странно, за него и уцепиться надо. Если в дом приходил убийца, девицу на улицу выманил, а после с набережной в воду спихнул, он-то и был заинтересован, чтобы визитки исчезли.
Но Лизавета Любомирская все не возвращалась, при опросе же челяди выявились ещё кое-какие подробности. Дознаны они были от камердинера Леонтия Турова. Тот показал, хоть и уверен не был, что барышня Анастасия Михайловна накануне утром письмо кому-то писала, а после сама его разорвала, да сожгла обрывки в камине. Все остальные слуги очень толково рассказывали о своих обязанностях в доме, но едва речь заходила о молодых хозяйках - тупо умолкали. Корвин-Коссаковский понял, что почти все слуги знают о своих госпожах что-то дурное, по крайней мере, чести им не делавшее, но молчат, а причина молчания - в опасении, что за любую откровенность им достанется от князя Любомирского. Арсений Вениаминович видел, что и Путилин это прекрасно понимает.
– Ой, нечисто тут, ой, нечисто, - пробормотал Иван Дмитриевич почти на ухо Корвин-Коссаковскому, - не гулящие ли девочки были, а? Уж больно рожи у челядинцев странные.
– Я раньше бывал в доме, - тихо ответил Корвин-Коссаковский, - обратил внимание на книги на полках. Мистика, про спиритов все, в доме ни одной иконы. Князь спиритические сеансы устраивать горазд был, девицы тоже бесовщиной этой увлечены были, камердинер же сказал, гадали все то на кофе, то на картах. Мне кажется, челяди это почему-то не по душе было. А насчет кавалеров - не знаю. Не слышал, но девицы они с приданым, и на балах по углам не сидели, хоть собой и не красотки. За каждой по сорок тысяч давали.
– Интересно. Да, слушай, а почему ты про собаку-то спросил?
Корвин-Коссаковский понимал, что этого вопроса ему не миновать, Путилин непременно задаст его, но правду сказать не мог, однако, успел придумать оправдание.
– Мне тут бесовщина давно мерещилась, - обронил он рассеянно, - я и подумал, что собака могла бы учуять...
Третья авторская ремарка.
Тут, пожалуй, ненадолго прервемся. Неужто точно все это было делом рук бесовских? Да как же это? А очень просто. Чтобы не держать читателя в недоумении - поясним все прямо. Накануне бала графини Нирод, мерзавец Клодий Сакрилегус, развалившись в кресле у стола на квартирке колдуньи Перфильевой, которую снимал задарма и втайне от хозяина, каллиграфически выводил на дорогой высшего разбора гербовой бумаге в шестьдесят копеек серебром за лист фабрики Способина и Ко прочувствованные строки, время от времени почесывая кончик носа и смахивая с длинных ресниц слезу умиления. Умиления своим талантом, разумеется. И было, скажем откровенно, чем умиляться. "Мне казалось, я мертв, зрел и холоден", - писал он теми фиолетовыми чернилами, что при просушке оставляли на бумаге удивительный парчовый отблеск, - "Научить человека снова мечтать дано не каждой. Но ты сумела, и я вновь в сказке, волшебной и чарующей..." Он зевнул, ибо, принимая человеческий облик, почему-то не высыпался, особенно на убывающую луну. "Ты для меня - возможность обрести себя. Узнав тебя, я научился терпеть, терпеть пожар страсти и боль, за которой - боязнь быть отвергнутым..." Он остановился, снова зевнул, подумав, не выпить ли коньяку? Выпил, затем продолжил: "Но знай, я никому теперь тебя не отдам и не позволю отнять. Но отпущу, если сама захочешь уйти..." "Как же, дура, уйдёшь ты", хмыкнул он, и задумался. Не присовокупить ли на конец письма стишок, нечто вроде того, какими была забита его памятная книжка. Он пролистал образцы.