Оборотни Митрофаньевского погоста
Шрифт:
Он не ошибся. Леонид Александрович, даже выходя за пончиками, умел добывать нужные сведения.
– Что там?
– Беда-с, - прошептал Полевой еле слышно, - около семи утра, знакомый сыскарь сказал, из Невы труп девицы выловили. Судя по всему, в воде пробыла несколько часов. Опознали быстро. Дочь это князя Михаила Феоктистовича Любомирского оказалась, Анастасия. Ему только что сообщили и привезли на опознание. Сейчас пойдут-с.
Корвин-Коссаковский онемел, застыв на месте. На какие-то секунды в его душе промелькнуло мстительное чувство: случившееся с дочерью князя показалось ему карой за язвительное злорадство Любомирского по поводу Лидии Черевиной, но оно тут же и исчезло. Слишком явным
– А где выловили-то?
– Опять возле Академии художеств.
Словечко "опять" в речи Полевого относилось к давней примете. С тех пор в 1833 году из Египта в Санкт-Петербург привезли двух египетских сфинксов с какими-то колдовскими иероглифами и установили на набережной Невы напротив здания Академии художеств, все утопленники со всей Невы выше по течению каким-то безошибочным курсом плыли именно к сфинксам. Возникла даже легенда, что фараон Аменхотеп создал в катакомбах Фив некий страшный колдовской культ, используя в своих жутких обрядах тела забальзамированных мертвецов, а привезенные сфинксы охраняли-де эти мумии. Корвин-Коссаковский раньше был уверен, что причина частого обретения утопленников у Академии связана с каким-то аномальным течением, но теперь промолчал и осторожно приблизился к Путилину, Христиановичу и князю. Любомирский наконец узнал его, сквозь слёзы, которыми захлебывался, кивнул. Его проводили в кабинет Путилина, примчался какой-то длинноносый сыщик в штатском, в воздухе пряно запахло валерьянкой. Корвин-Коссаковский осторожно протиснулся в кабинет за Путилиным, тот бросил на него внимательный взгляд и кивнул. Его умное лицо, обрамленное длинными густыми бакенбардами, проницательные карие глаза и мягкие манеры всегда нравились Корвин-Коссаковскому. Начальник петербургской сыскной полиции был одарён редкой наблюдательностью, спокойной сдержанностью, большим юмором и своеобразным лукавым добродушием. Сейчас он без слов понял, что Корвин-Коссаковский заинтересован в этом деле и, возможно, может чего и подсказать.
Корвин-Коссаковский же всегда удивлялся, как Путилину не лень тратить себя на общение с уголовщиной, как правило, редкими выродками из беглых солдат и крестьян, подловатых приказчиков, пьяных ямщиков да потаскух в дешевых меблирашках. Но Путилину это нравилось, про него можно было сказать "qu'il connaissait son monde", и с его удивительными способностями раскрытия преступлений Корвин-Коссаковский уже сталкивался.
А не так давно в день рождения Арсения Вениаминовича за чаркой Путилин и вовсе насмешил его сетованиями: "Теперь хороших дел не бывает, все - дрянцо какое-то. И преступники настоящие перевелись, Арсений, их и ловить-то скучно. Убьет и сейчас же сознается. Да и воров настоящих нет. Прежде, бывало, за вором следишь да за жизнь свою опасаешься: он хоть только и вор, а потачки не даст! Раньше вор был видный во всех статьях, а теперь что?
– плюгавцы одни!"
– Иные говорят, что в былые годы и трава-то была зеленее, - расхохотался Корвин-Коссаковский.
– Но было б о чём сожалеть...
Сейчас малороссийский выговор Путилина звучал мягко - несчастного отца было воистину жаль, Христианович тоже суетился рядом: видеть мужскую истерику было невмоготу да и не последний человек пострадал.
Девицу привезли в морг при управлении, и все, обойдя корпус, спустились в подвал. Волны не пощадили лица Анастасии, но руки с гарнированными пальчиками с золотыми колечками и кружева на платье были целы, и Корвин-Коссаковский понял, почему Любомирскую быстро опознали: по всему было видно, что не из простых. Узнал же её, как выяснилось позже, старый камергер Винер, видавший девицу в свете и бывший на набережной, когда околоточный
Сам Арсений Вениаминович сжал зубы и побледнел. "Мерещится, мерещится..." Но на шее девушки возле яремной вены были четко различимы две точки - темно-синего цвета, вокруг которых расползалась краснота. Утопленницу могло сколько угодно бить волнами о гранит набережной, но таких травм река нанести не могла. Корвин-Коссаковский не заметил, чтобы темные точки кому-то бросились в глаза, сам он всмотрелся в шею только потому, что помнил о Цецилии Профундусе, остальные же просто глядели на лицо. Князь узнал дочь и снова заверещал.
Любомирского успокоили, увели и, наконец, расспросили.
Обстоятельства дела оказались туманны. Накануне днём князь видел дочерей за завтраком около десяти утра, потом около полудня поехал с визитами и вернулся около четырех, но дочерей не видел, они выехали на прогулку, а сам он, вздремнув, к восьми приехал к Ливену. Домой вернулся в четвертом часу ночи - задержался у Ливена за бостоном. Ничего не встревожило его и ничего не обеспокоило. В комнатах дочерей не горел свет, и он прошёл к себе в спальню, позвав камердинера. Лег - это он запомнил - сразу после четырех, часы как раз отбили, и почти сразу уснул. Утром его Леонтий в одиннадцать утра разбудил, хоть до полудня будить не велено было, но из полиции господа пожаловали.
Вот и все, что удалось узнать.
К князю привели врача и обоих их снова отвели в кабинет Путилина. Между тем людьми Путилина из дома Любомирского были доставлены княжеский камердинер Леонтий Туров и горничная княжны Анастасии. Выглядели они порядком удивленными, недоверчиво и оторопело выслушав известие о гибели одной из их хозяек, переглянулись и поджали губы. После Туров, вызванный первым, спокойно сообщил, что, уложив барина, сам вернулся к себе в комнату на третьем этаже, ничего подозрительного не заметил. Что до княжон, то их обеих видел последний раз в столовой около восьми вечера, обе ужинали.
– Не запомнил ли ещё чего?
Леонтий покачал головой.
– Всё как обычно было, ваше высокоблагородие, барышни, как всегда, на кофии гадали, смеялись, потом, это я уже просто слышал, на клавикордах играли. Потом я к себе пошел и спал, пока его светлость не позвонили уже под утро.
– А утром вы сами барышню Лизавету не видели? Она знает про сестру?
– Я, когда из полиции пришли, барина разбудил, а когда он ушел, стучался в комнаты к барышне Лизавете, да она не отворила. А тут и нас с горничной забрали.
Допросили и горничную Екатерину Мальцеву. Та рассказала, испуганно косясь на рослого Путилина, что барышня Анастасия позвала её вчера около одиннадцати ночи, она, Екатерина, постели барышням уже подготовила, и помогла барышне раздеться. Та свет гасить не велела, сказала, почитает ещё. А она к барышне Лизавете поспешила.
– Ты у обеих барышень служишь?
Горничная покачала головой и сообщила, что у барышни Лизаветы сестра ее работает, Пелагея, да она в Выборг на три дня отпросилась, к родителям, отец болен, она же, Катерина, обещала барышням, что будет и за Пелагею, и за себя в эти дни работать.
– Я в двух спальнях убиралась в эти дни, закупала продукты для экономки да выгуливала пса его светлости, Вельяра, - девица хоть и заметно смущалась, но отвечала спокойно и вдумчиво.
– И ничего странного в барышне Анастасии перед сном не заметила? Не огорчена ли чем была? Не плакала ли? Не получала ли каких писем?
– поинтересовался Путилин.
Екатерина пожала плечами.
– Не нашего ума дело в господские дела лезть. Письма? Это дворецкого, Алексея Дмитриевича, спросить надо. Он за парадные комнаты, столовую, винный погреб и буфетную отвечает. И письма в его ведении. А так всё было как обычно.