Обречённая воля
Шрифт:
— Уразумел?
— Уразумел, атаман!
— Ну, а коль уразумел, так пойдём в кабак! Я сей день с казаками прощаюсь. Пойдём до казаков!
«До казаков!» — тотчас отложил в своей памяти Антип.
— Благодарствую, атаман… — он оглянулся на своих.
Булавин перехватил его взгляд. Задумался ненадолго.
— Ты вот чего, беглый… Как звать-то тебя?
— Антип Михайлов Русинов.
— Видишь, Антип, во-он тот курень, что не доходя дуба? — Булавин снова вытянул руку с шапкой и торчавшим пальцем. — Это мой курень. Веди туда своих и в кабак приходи, а они пусть там еду поищут и ужин нам спроворят.
— Спасибо, кормилец… — Антип виновато глянул
— Сожгите всё с себя в печи, а не то за конюшней. Надеть же найдётся тряпья. Слышишь?
— Слышу, атаман! Как тут не слышать? — и кинулся в ноги Булавину, торопливо ссыпавшись со ступеней.
— Ну, ну! нечего в ногах валяться! Я тебе не боярин.
— Бабы! — вскочил Антип. — Накачались на мою шею! Кланяйтесь атаману! Живо!
Булавин сердито насупился, но с удовольствием заметил, как охотно и низко склонилась статная племянница Антипа.
Уже от кабака он оглянулся и увидел, как Антип ведёт под уздцы свою донельзя издёрганную лошадёнку, а следом, держась по многовёрстной привычке за тыльё телеги, шли его жена и племянница.
— Эй, Антип! Коня моего пусть напоят!
Антип приостановился и снял в ответ шапку с поклоном.
«Анчутка с ними! — подумал Булавин. — Пусть живут, пока я в Черкасском городе, а то и на зиму пусть остаются».
Ему почему-то стало весело от этого, и когда он вошёл в кабак со светящимися глазами, вольница гикнула остервенело, повскакивала с лавок, рванула сабли наголо и полезла целоваться.
10
— Ерёмка! Почто пиво твоё неплотно? — забасил Булавин на весь кабак.
— Это тебе опосля вина мнится, Кондратей Офонасьевич! — через головы пьяных казаков, сквозь дым, пар, голоса донёсся хрип целовальника.
— Врёшь, анчуткин рог!
— Да ить и зерно ноне неважно…
Новое столетье началось с неурожаев. Хлеб в России возрос в цене. Стал дорог он и на Дону, поскольку всё Придонье жило привозным хлебом. Возили его купцы из подмосковных и украйных земель.
— Истинно врёт! — подтвердил отец Алексей. — Не пиво, а водица неосвящённа есть.
— Хорошо, что такое ныне водится на Дону! — крикнул кто-то из единомышленников целовальника, прихлебатель.
— Это как так — хорошо? — спросил Булавин.
— А так: ныне купцы боятся хлебом торговать. Держат. Прошлого года недород научил их уму-разуму.
Тут подал голос Антип Русинов:
— Что правда, то правда, казаки! — сказал он, и этот новый голос, смелость этого человека в чужой компании заставили с интересом приумолкнуть тех, что были рядом и могли слышать разговор. — Я через многие губернии проходил, много слышал. В прошлом годе великий мороз пал на землю мая двадцатого дни, как раз на праздник Алексея Митрополита. Была тем морозом рожь побита в заоцких будто б городах по сам Севск и по Брянск, а и по Москву ажно, а инде побита и за Москвой. Ныне проходил тверской землёй — и там с того недороду великий мор был.
— Было, было! — захрипел осовевший Шкворень. — Летось беглые сказывали.
Часа три разговор шёл всё об изюмцах, о Шидловском. Казаки били шапками об пол и клялись, что не дадут покою царёвым прибыльщикам. Молодой Окунь захмелел, ругался по-чёрному, всё клялся, что вернёт свою соляную сковороду с колодцем, и при этом так хватил саблей по пивной бочке, что дубовое днище не устояло. Пиво рвануло в потолок, а Окуня прогнали домой за деньгами — платить за пиво. Крик стоял всё время, пока грозили изюмцам, и вот теперь, уставшие, охрипшие, вдруг удивлённо притихли. Захотелось
— А скажи, беглый, чего там царь придумал строить — Питербурх город, навроде? — спросил Ременников, никогда не пропивавший ума.
— Два лета тому, как начал царь его строить, а нарёк Питербурх, — задумчиво ответил Антип.
— Казаки наши, что под Нарвой уцелели, сказывали, будто тот город в болотине будет? Так это, али ты не был там?
Антип не ответил на вопрос последний, но уверенно сказал:
— Река там великая, а лес, почитай, весь на болотине. Летом комара много и хвори от той болотины поморные. Солдат с крестьянином в обнимку мрут — болото тому явная причина, а ещё то, что там летом ночи нет, потому фельдмаршал Шереметев не даёт от топора отойти, а яди мало, да и та худая. Река рыбой кормит, а от рыбы дух гнилой и болести опять же. Не-ет… Сын помер, а я не далси…
— Несладка жизнь хрестьянская, — вздохнул Ременников.
— Ничего, Антип, у нас, на вольном Дону, боярская лапа тебя не достанет; нет такого городка или станицы, откуда тебя выдали бы — на том стоит велика река наша, — стукнул Булавин левым кулаком, и Антип снова заметил отставленный, покалеченный указательный палец.
— Благодарствуй, атаман, — склонил Антип голову.
Кругом засмеялись. Задвигали скамьями, кружками — интересен был казакам всякий новый человек.
— А я тут не Христос. Я — ничего. Тремя хлебами толпу не накормлю, я вот напоить тебя… давай кружку! Вот так! — Булавин налил из кувшина вина в кружку Антипа, потом себе и передал Цапле глиняную посудину. — Напоить тебя напою и казаков напою, и весь Бахмут угощу, коль денег хватит, а вот воли дать не могу: воля, Антип, она на нашей реке великой — как ветер, дармовая.
— Верно сказал Кондратий Офонасьич! — решительно кивнул Ременников. — Не учён ты премудростям, а складно сказываешь.
Булавин поднял локоть, лежавший на шапке, подвинул её Цапле.
— А ну-ка, Цапля, голубь ты мой скорый, отдай все эти деньги кабатчику! Гуляем, казаки-молодцы! Завтра я в Черкасский город еду, с атаманом Максимовым вот как поговорю!
Взорвалась десятками глоток подгулявшая казацкая вольница. Полилось вино и жидкое пиво, зачмокали отяжелевшими от сладкого хмельного мёда губами. То в одном углу, то в другом заводили песню. Кто-то вывалился из дверей на майдан, кто-то плакал. С улицы раза два раздавался лязг скрещённых сабель, затем голоса казаков, разнимавших драку. У самого порога хлестнул пистолетный выстрел, потом ещё один — и хохот. Отец Алексей встал, допил ковш мёду и двинулся к выходу увещевать казаков.
— А ты, Шкворень, чего голову повесил? — спросил Булавин. И пнул того кружкой в лоб.
— Не к добру веселье… — мрачно и трезво ответил Шкворень.
— Отчего так?
— Оттого, что воля на Дону кругом подмывается, как снег весной: от Москвы — бояре да епископы землицу прибирают, от Азова — Толстой грозит. По реке Дону царёвы слуги ходят, казаку рыбу ловить не дают. Волю сулишь беглому, а того не думаешь, что самих нас приберут к рукам, шляпы-треуголки напялят, как на солдат, и шагать заставят, пока пена в паху не закипит! Воля! Дурак я, что не пошёл надысь, в семисотом годе, с добрыми казаками. Погуляли бы распоследний разок, да и помирать можно. Зря, говорю, не пошёл, а меня ведь звал Филька Кисельная Борода, он с Нестеренко станом стояли на Медведице-реке, в луке, пошли бы мы по Дону, казаков бы подняли — и на Волгу, по разинским волнам… Эх! А ты про волю, Кондратий Офонасьич! Худая, видать, воля, коли своих в Трёхизбянскую спровадил!