Обреченность
Шрифт:
Некоторая часть обозов продолжала двигаться по дороге на запад. Другая следовала на ближайшие железнодорожные станции. Вместе с ними шли колонны солдат, одетых в немецкую униформу. На их кителях были щитки шевронов - Дон, Кубань, Терек.
На головах солдат были форменные кепи, на некоторых красовались кубанки и папахи. Солдаты шли вразнобой, нестройными, ломаными шеренгами. Но в этих нестройных рядах чувствовался особый порядок боевых, обстрелянных подразделений, в любую минуту готовых развернуться цепью и вступить в бой. Солдаты были вооружены старыми трехлинейками, немецкими карабинами, советскими и немецкими автоматами.
Изредка слышались команды:
— Сотня-яяя! Не растягивайся! Подтянись!
— Взво-ооод! Шире шаг!
Следом двигались повозки с пулеметами и боеприпасами, несколько полевых кухонь. Обозы скрипели, похрапывали кони.
На железнодорожных станциях их уже ожидали составы и товарные вагоны. Техника и люди, спешно, с криками и шумом грузились на платформы и в теплушки.
Части вермахта и казачьи сотни отчаянно сопротивлялись сдерживая наступающие советские войска и давая возможность беженцам и отступающей армии отойти к Краснодару.
Екатеринадар, переименованный большевиками в Краснодар был окутан дымом и пламенем. В воздух взлетали взрываемые дома. Немцы, оставляя город, старались разрушить его, как только могли. Они сжигали все, что не могли взять с собой. Взрывались городские учреждения, военные склады, казармы, театры, административные здания. Спиливались телефонные и телеграфные столбы. Уничтожалось все, чем могли-бы воспользоваться следовавшие за немцами советские войска. Пламя и дым сопровождали уходившие войска.
Сильный с морозом ветер раздувал пламя и огненное зарево далеко освещало кубанскую степь.
Взрывы, нескончаемый шум двигающихся людей, конское ржание, хрип, цокот копыт, скрип подвод и телег, плач детей, сопровождали страшную картину всеобщего исхода. Наводя страх и ужас на беженцев день и ночь звучала канонада.
Грохот пушек был все ближе и ближе, но приближал не освобождение, а новые мучения, расстрелы, лагеря, голод.
С гробовым молчанием брели люди через раненый, горящий город. Даже кони шли, понуро опустив головы.
По обочине дороги, в стороне от бесконечной вереницы беженцев шла на рысях казачья сотня.
Вооруженные шашками, в бурках и нахлобученных до бровей папахах, казаки были похожие на огромных хищных птиц, случайно оказавшихся среди людей.
И вдруг, совсем неожиданно для всех, заставив встрепенуться и оторвать глаза от пламени, кто-то, ехавший в первых рядах сотни, затянул:
Прощай ти уманська станиця!
прощай родная сторона!
Прощай козачка, Бог з тобою!
Прощай голубушко моя!
Козацькиий конь далеко скачить
козачка ноченьку не спить
не спить вона ще й гірко плаче
печально в хижині своїй.
Многие беженки слушая песню плакали, пряча лица в черные платки и шали. Казаки до крови кусали губы, сморкались и матерились.
А мать красотку утішаe
не плач козачка доч моя
тобі давно жених готовий
ти будеш в золоті ходить
Нельзя, нельзя родна мамаша
такії речі говорить
останусь милому верная
нельзя, нельзя дружка забить.
Полковник Штайнер ехал в штаб группировки. Он оцепенело смотрел в окно, на носу отблескивал монокль. Внезапно разболелась голова.
Штайнер потер виски.
— Проклятая мигрень. Лейтенант откройте окно.
Заляпанный грязью черный лакированный «Хорьх» пропуская сотню пристроился в хвост колонны беженцев. Немецкие офицеры с удивлением смотрели на поющих людей.
Полковник спросил адъютанта:
— Warum singen sie? Wir treten doch zur"uck.
— So sind die Russen! Bei ihnen ist alles anders. Wenn jemand stirbt, lachen sie. Wenn jemand auf die Welt kommt, weinen sie. — Ответил ему лейтенант.
Поравнявшись с машиной, в салон заглянул пожилой, уже седой, невероятно худой мужчина.
— Не поют они… плачут... езжайте себе... Христа ради.
В его руку вцепился закутанный в платок мальчик лет десяти.
— Деда! Дедуня...Ты по ихнему понимаешь?
Мужчина вздохнул. Крепче сжал детскую ручку.
— Понимаю внучек. В Германскую два года у них в плену провел. Но лучше уж у них в плену, чем у красных на Колыме.
Над дорогой взлетала песня, тоскливая и безнадежная, как рыдания измученного и истерзанного народа, оплакивавшего свою судьбу и любимую, покидаемую разоренную родину.
Уходя с Кубани казаки видели лежавших сбочь от дороги труппы расстрелянных советских пленных. Не успевая угонять их в тыл и не желая оставлять советским войскам, пленных просто уводили с дороги и косили из пулеметов, как траву.
Немецкие офицеры и унтер-офицеры казачьей сотни старались не смотреть казакам в глаза, понимая, что одно неосторожное слово может привезти к взрыву.
Тянулась до самого серого неба, поросшая голыми будыльями степь, присыпанная снегом. И над равниной висело солнце, освещая в своих неярких осенних лучах бесконечно усталые, унылые колонны.
* * *
Заявившись с утра в штаб, невыспавшийся и злой Доманов приказал вызвать к нему Лукьяненко. Тот незамедлительно явился, увидел, что начальство сердится. Не в духе.