Обреченность
Шрифт:
— Как настроение бойцов, старшина?
Тот ответил.
— Боевое, товарищ батальонный комиссар.
— Это хорошо, что боевое. Ты бы попросил хозяйку, пусть баньку соорудит ребятам. Завтра будет тяжелый день. А для солдата на войне баня — первое дело. Ну давай, иди.
Старшина сломал веточку красной, схваченной морозом рябину. Отщипнул ягодку, затем другую, взял на язык, разжевал кисловатую горечь. Пахнуло домом, родным хутором.
Вернувшись в избу, попросил:
— Мать, нам бы водички подогреть. Мы бы хоть помылись немного перед походом. Судя по всему он будет долгим.
Голос женщины неожиданно оказался молодой, глубокий с легкой хрипотцой.
— Что ты все заладил, казак, мать да мать. Я ведь не старше тебя.
Повернулась к казакам.
— Давайте солдатики я вам баньку по быстрому истоплю. А когда помоетесь я и простирну кому, что надо. До утра перед печкой все и высохнет.
Банька была старая, небольшая. Предбанник с лавкой, моечная и узкая парилка. На стене висели березовые и дубовые веники. Нагретые полки пахли распаренным деревом.
В бане орали и ликовали. Люди парились, фыркали, плескались в ушатах с горячей водой, впервые за все время тяжелых переходов. Слышались крики:
— Ах, ты! Ух, ты! Едрена матрена!.. Поддай, Петро! Ишшо! Ах, ты! Ух, ты! Ишшо маленько! Ишшо! Плесни из ковшика на камни! Ах, ты, господи!.. Ах, ты, ух, ты!..
Старшина мылся последним. Можно было без помех насладиться жаром печи и березовым духом. После горячей парилки он вылил на себя ведро ледяной воды, простирнул исподнее и портянки. Развесил их на веревку, натянутую над горячими камнями, и вышел в предбанник. Сидя на лавке не спеша одевался. Натянул запасные сподники, хранимые в тощем вещмешке.
Скрипнула дверь предбанника. В распахнувший проем двери шагнула дочь хозяйки.
— Не помешаю, вам товарищ командир. Я за горячей водичкой. Постирать солдатикам хочу.
Она скинула с головы платок и оказалась не старой еще женщиной лет тридцати.
Старшина, опытный вояка, знающий цену скоротечному солдатскому счастью, привстал со скамьи, немея от близости женского тела.
— Милости просим... как вас звать-величать?
— Зовите Анной, - благосклонно молвила она, вынимала из волос гребешок, заколки и забрасывая за спину копну русых волос.
Не выдержав, он впился губами в ее шею, хмелея от запаха женской кожи и желания близости.
Анна выгнулась дугой в его руках. Одно мгновение и он почувствовал ее твердую грудь, горячий живот и будто прилипающие колени... И уже ничего не соображая он толкнул ее на пол, одной рукой роняя на пол шинель, другой, срывая с нее одежду нетерпеливыми, жадными руками.
Очнувшись, она прижалась к нему горячими сосками и какое-то время не двигалась, будто пытаясь удержать подольше свое нечаянное счастье. Наконец, коснувшись губами его руки, шепнула:
— Тебе пора отдыхать! А мне еще работать.
Но старшина уже спал беспробудным и нечаянным сном без всяких сновидений, которым спят лишь уставшие солдаты.
Женщина сняла с его груди прилипший березовый лист, налила ковшом горячей воды в ведро, накинула полушубок и вышла, тихо притворив дверь.
В избе все уже легли. Старуха спала на печке, слышался ее храп. Бойцы, прижавшись друг к другу и укрывшись шинелями, вповалку лежали на полу.
Анна долго стирала за занавеской в передней, развешивала мокрое белье перед еще теплой печкой. Уже под утро прилегла на лежанке в передней, кухонной части избы, но долго лежала без сна, смотря через разрисованное морозными узорами окно, как в холодном небе падают одинокие звезды.
Вспомнилось старое поверье: увидел падающую звезду — загадай желание. И если сделаешь это быстро, покуда она не погасла, желание исполнится. И она загадала, пусть он останется жив...
Утро было морозное, сквозь его сизую морозную пелену с трудом пробивался багровый диск поднимавшегося солнца. Анна принесла вареную картошку, хлеб и кусок вареного мяса. Сухое белье и портянки, сложенные в стопку лежали на лавке.
— Возьмите ребята, когда еще поесть доведется. И берегите своего командира.
Выйдя во двор она долго стояла рядом со старшиной, держась двумя руками за стремя его седла. Озябла, стоя в худых валенках, губы ее посинели, нос заострился.
— Не соскакивай с седла — нечего тебе зря прыгать. Спасибо тебе за ласку нечаянную, казак. Жаль, не поцеловались мы на прощание! Как звать то тебя? За кого свечку Господу ставить?
— Молись за Михаила Косоногова!
Она перекрестила его с тоской.
— Если жив, останешься, приезжай. Я буду тебя ждать. Храни тебя, Господь!
— Прощай, — Мишка хлестнул коня плетью и прикрикнул взводу:
— На конь, хлопцы. Вперед!
* * *
Корпус Белова вышел в тыл армейского корпуса генерала Шенкендорфа вдоль реки Сожь, между Смоленском и Пропойском.
Генерал Шенкендорф приказал окружить и уничтожить русских кавалеристов. Немецкие пехотные части начали охватывать корпус с флангов и медленно зажимать его в клещи.
Майор Кононов вывел свой батальон к домику лесника, строго в семнадцати километрах на север от Пропойска. Поступил приказ от генерал-лейтенанта Шенкендорфа поступить в распоряжение командира 88й стрелковой дивизии генерал- майора Рихарда.
Конники Белова, стараясь вырваться из кольца, весь день шли маршем. Неширокая проторенная конями тропа на занесенной снегом просеке хрустела под копытами, уходила в бесконечную даль, ограниченную лишь серо- зелеными соснами.
Температура опустилась до двадцати ниже нуля. Морды лошадей покрылись инеем. Снежинки колюче серебрились на бровях, на ушанках бойцов и командиров.
Колонну обогнали несколько всадников, среди них на высокой донской кобыле генерал Белов. Его белый овчинный полушубок мелькнул перед глазами бойцов. Впереди лежало поле. Днем немецкий самолет сбросил на пути продвижения корпуса несколько десятков тысяч листовок с призывом Кононова к кавалеристам Белова.