Обреченный странник
Шрифт:
— Хорошо, успокоил. Верю тебе, что то все сговор, чтоб через тебя и меня задеть посильнее.
— Очень может быть. Вы, ваше сиятельство, человек, близкий к государыне, а потому каждый ткнуть пальцем может, то мне хорошо известно. Простите, коль в чем виноват.
— Нечего и извиняться, — направляясь к выходу, остановил его Шувалов, только попрошу тебя, Михайла Васильевич, ежели чего новое по сему делу узнаешь, то меня тут же извести. Договорились?
— Как не договориться, само собой разумеется, — Ломоносов икнул и искоса поглядел на стеклянный шкаф.
— И не пей больше, а то… — уже на ходу закончил Иван Иванович, но не счел нужным сообщить, что имел в виду, и вышел, оставив академика одного и в горестном раздумье.
… Иван Иванович Шувалов не стал медлить и отправился к двоюродному брату Александру прямо в Тайную канцелярию, где тот находился обычно с утра до позднего вечера, и застал его там перелистывающим кипу исписанных листов и делающим на полях какие–то пометки.
— Кого не ожидал, того не ожидал, — пробасил Александр Иванович, вставая из–за стола. — Что за нужда привела в мое скорбное узилище?
— Именно — узилище, иначе и не назовешь. Как хоть ты можешь здесь находиться? — достал Иван Иванович кружевной платок и приложил его к лицу. Вонь какая! Проветрил бы хоть, что ли.
— Не нюхай, коль не по душе. Проветривай — не проветривай, а запах этот неистребим. А ты давно ли чистоплюем этаким заделался? Как в императрицыны покои попал, благодаря нашим стараниям, сразу и забыл обо всем? Кому–то надо и грязную работу делать, чтоб такие, как ты…, чистенькими жили, ни о чем ином не заботились.
— Хватит, Саша, — мягко и примирительно попросил младший Шувалов, чего завелся, как куранты на башне? Дело у меня к тебе, потому и приехал.
— А ты бы без дела и носа не казал еще столько же времени. Говори, за кого просить приехал.
— Откуда ты знаешь?
— Да уж знаю, и большее скажу: за академика своего, что пробы делал купецкому сыну Ивану Зубареву на руду, им привезенную. Так?
— Так… — рассеянно кивнул Иван Иванович.
— Не боись, не тронем твоего академика.
— А с этим… Зубаревым, что будет? Нет ли возможности отпустить тихонько его, да лишнего шума не делать. А то ведь…
— Чего "а то"? Государыне пожалуешься, что ли? Беги, жалуйся. Она все одно меня к себе призовет по тому делу.
— Да не о том я. Можно отпустить того Зубарева без доведения дела до суда? Тебе не хуже моего известно, какие разговоры пойдут по столице, о чем опять шушукаться начнут.
— Еще вчера можно было отпустить его, тихонько плетей всыпав, чтоб бежал до самой своей Сибири и носа в столицу боле не совал. А сегодня уже нельзя.
— Отчего же так? Умер он, что ли?
— Если бы умер. А то "слово и дело" закричал, когда его на допрос призвали да на дыбу вздели. Теперича по всей форме положено следствие вести.
— О чем он "слово и дело" кричал? — холодея, спросил Иван Иванович.
— То тебя не касается. Но ни академика твоего, ни иных известных людей он не поминал. Успокоился? Тогда прощай, братец, а мне некогда.
10
Иван Зубарев, сам того не ожидая, закричал "слово и дело", как только кнут палача несколько раз перепоясал его обнаженное тело, подвешенное за кисти рук в кожаную петлю под потолком. Удары тут же прекратились, и палач о чем–то зашептался с писцом, сидевшим в углу каземата на небольшой скамеечке.
— Ты, дурак, чего орешь? — спросил его сиплым голосом писец. — Замолчи, а то хуже будет. Так бы, глядишь, попытали тебя для острастки, да на том дело и закончилось, обратно в острог бы отправили. А теперь… Только хуже себе же наделал.
— Не желаю в острог! — прохрипел, извиваясь, Иван. — Ведите меня к главному начальнику своему. С ним говорить стану.
— Тебе видней, — хохотнул писец, — отпусти его, Селиван, — приказал он палачу, и тот покорно ослабил веревку, отчего Иван шмякнулся вниз, на каменный пол, больно ударившись голой спиной.
Писец скрылся за дверью, и его довольно долго не было. Селиван сполоснул лицо в деревянной бадейке и принялся пить из большой глиняной крынки, не обращая на Зубарева ни малейшего внимания, словно не человек находился перед ним, а какое–нибудь насекомое типа жука или таракана. Наконец, писец вернулся, а следом за ним вошел и пожилой солдат при сабле и пистолете, засунутом за кушак.
— Собирайся, с ним пойдешь, — просипел писец простуженным голосом.
— Куда? — спросил Иван, натягивая на себя рубаху.
— На Кудыкину гору, — нехорошо засмеялся писец. — Там тебе все объяснят, вспомнишь еще про нас, да поздно будет.
На выходе из острога Ивана ждали еще двое солдат, но уже с ружьями, к которым были примкнуты штыки и они повели его через весь город, пока не оказались перед большим сумрачным зданием с решетками на окнах. Один из них, что спускался в подвал, постучал в обитую железом дверь и, когда открылось маленькое окошечко и просунулось в него заспанное лицо караульного, кивнул на Зубарева, и что–то негромко сказал. Дверь открылась, Ивана подтолкнули внутрь и повели по узкому неосвещенному коридору в самый конец здания. Дальше вела в подвал крутая лестница. Его грубо подтолкнули сзади в спину, и он скатился вниз по ступеням, поднял голову, увидел зажженный фонарь, а возле него — солдата, опять же с ружьем. Тот усмехнулся в густые рыжеватые усы и молча повел Ивана в глубь подвала, щелкнул замком и посторонился, пропуская вперед. Сделав несколько шагов в полной темноте, Иван дошел до мокрой и осклизлой стены и встал. Сзади вновь щелкнул дверной замок, и он остался в полной темноте и одиночестве.
Так он просидел в камере около недели. Его ни разу не вызвали для допроса, никто к нему не приходил, не интересовался. Он попытался было передать через солдата записку поручику Кураеву, но караульный даже слушать не хотел, а молча уходил обратно. Иван пробовал кричать, дубасить в дверь, петь песни, но ничего не помогало, словно он находился один в безлюдной пустыне. Тогда ему сделалось по–настоящему страшно и вспомнились рассказы о том, сколько безвинных людей без суда и следствия находится в застенках и узилищах по одной лишь причине, что не подфартили высоким господам. Он стал думать о побеге, но эта мысль и вовсе представилась ему безнадежной. Как бежать? Куда? Но и сидеть вот так, словно волк в западне, ему, человеку привыкшему к решительным поступкам и действиям, было просто невыносимо.