Обуглившиеся мотыльки
Шрифт:
Это единственное, что им позволено.
Когда Кэрола приехала домой, прислуги не было — Кэрол предварительно распустила всех на эти суки. Ей снова пришлось вытаскивать Тайлера. Когда тот оказался на свежем морозном воздухе, когда он немного пришел в себя — его вырвало. Прям на чистый и белый снег. Запах рвоты ударил в нос, вызывая у Кэрол легкую тошноту. Но она держала своего сына, не позволяя ему упасть. Удерживая его над пропастью, в которую он хотел прыгнуть. В которой хотел остаться.
После того, как желудок очистился, Тайлер сплюнул последнее и попытался выпрямиться.
Ей бы заплакать, закричать от боли и надавать пощечин — хоть как-то выкричать свою боль. Но ей было не позволено — время не разрешало, возможностей не было. Был лишь один выход — смолчать и стерпеть. В очередной раз.
Кэрол очень надеялась, что в последний.
2.
Елена не видела ее, но знала, что Бонни улыбается. Бонни умела улыбаться — в этом был ее шарм. Гилберт сожалела только об одном — она не могла лицезреть этой улыбки.
В руках Мальвина держала пакет, в котором был целый набор сладостей. Девушка не могла увидеть, что это были за конфеты, батончики и шоколадки, но с помощью осязания могла определить некоторые из них.
— Как в детстве, — сказала Бонни. — Знаешь, мне было одиннадцать, когда я загремела с подозрением на аппендицит. И мама мне по возвращении целый пакет накупила. Представляешь, что это значило для меня?
Она говорила это с некой любовью в голосе, словно в ее семье все было в порядке, словно то, что случилось пять лет назад, не имело никакого значения. Да и не имело уже, как думала сама Бонни. Зачем горевать о потонувшем корабле, если можно построить новый?
— Мне мама тоже покупала, — улыбнулась Елена в ответ, убирая сладости в сторону. Она не могла видеть подругу, но ей казалось, что только сейчас она по-настоящему смотрела на нее. Когда ты падаешь в темноту, ты понимаешь, что в ней нет ни успокоения, ни тишины, не спасения.
Но только там ты можешь увидеть себя настоящего. И других. Узреть мир именно таким, каков он есть. Без преуменьшений и преувеличений.
— Как ты?
Елена вспомнила нечто другое, что с ней случилось пару дней назад. Она слушала плеер почти каждый вечер, но зацикливалась не на мыслях о Деймоне, а на мыслях о том, что теперь все должно быть по-другому. Люди не меняются в считанные секунды.
Но они осознают, что изменились.
— Мне должны сделать операцию, — ответила Елена, — я боюсь этого.
Гилберт быстро поправлялась. Ее хорошо подлатали врачи, визиты Дженны, Мэтта и Бонни были обезболивающими для души. Единственное, что омрачало — снова возникшая между ней и ее подругой недомолвка. Мальвина знала, чем чреваты эти недоговорки. Она хотела разъяснить все акценты.
— Да это и не важно сейчас, — произнесла она, протянув руки в сторону Беннет. Бонни коснулась рук подруг. Первое касание, первый серьезный разговор после всех этих ссор и безумий — это как глоток свежего воздуха при выходе из помещения с угарным газом. — Важно то, что ты не обязана быть тут.
Елена чуть крепче сжала руки подруги. Ее глаза были стеклянными, она смотрела куда-то в сторону, как смотрят любые люди, потерявшие зрение.
Но в ее глазах не было пустоты. И Бонни видела это.
— Я сделала это не потому, что хотела заслужить твое прощение. Или как-то пришить тебя к себе. Я сделала это потому, что… Я люблю тебя, хоть слишком поздно поняла это.
У них не получалось поговорить раньше. Дженна считала своим долгом находится возле племянницы двадцать четыре часа в сутки. А когда рядом был Грейсон — Гилберт в основном молчала. Да и на тот момент, если у них и получалось остаться вдвоем, Мальвина все еще была сильно поломана.
— Ты не должна чувствовать себя обязанной. Не должна приходить сюда.
Теперь Бонни не улыбалась — Елена знала это. Их пальцы все еще были сплетены, но теперь это была чистая формальность.
— Я не была рядом, когда тебе было плохо. Ты тоже не должна. Ты хорошо выглядишь, ты бросила курить. Ты заслуживаешь большего.
— А что стало с тобой? — в ее голосе прозвучала прежняя холодность. И нет, Бонни не лицемерила, когда улыбаясь вваливалась в палату с гостинцами. Просто шрамы уродуют душу, просто они не исчезают, всегда напоминая о прошлом. — В последний раз когда мы виделись, ты меня ненавидела… А потом случилось все это дерьмо, и теперь ты говоришь что я заслуживаю большего. Так, что стало с тобой?
Елена подсела ближе, потом потянулась к Бонни и обняла ее. Ей было страшно это сделать, ей было страшнее, чем тогда, когда она лежала на дороге, в луже собственной крови и собственного бессилия. Ей было страшно, но спокойно.
— Считай, что я прозрела, — прошептала она, потом отстранилась, не получив ответного объятия и отсела на край кровати. Сладости в пакете были забыты.
— Уходи, Бонни. Уходи.
Между ними были стерты недомолвки, недоговорки и прочие «не». Но легче не стало. Иногда пленка, которая образуется между нами, остается, даже если мы во всем признались, даже если мы все признали, она все равно остается. Световые километры остались непреодолимы. Слова не значат ничего. Все, что было, уже не стереть ластиком, поэтому нам так тяжело порвать эту пленку.
— И что теперь с тобой будет? — спросила Бонни. Она чувствовала боль на сердце, но не такую сумасшедшую как раньше. Не такую безумную. Просто едва уловимая горечь от осознания упущенных возможностей.
— Ничего, — пожала плечами Мальвина. — Теперь — ничего.
— А с нами?
Елена бы посмотрела на подругу, чтобы увидеть ее взгляд. Но видеть глаза не было нужно. Гилберт и так знала что в них отражалось — сожаление, обида, прощение и прощание.
Это — последняя глава их дружбы.
— Мне кажется, все наладится. Не знаю, но так должно быть.
Бонни тоже подсела к Елене, тоже обняла ее, и теперь их объятия были ответны. Они вернулись друг к другу. Спустя стольких событий, спустя огромное количество упущенного времени, они вновь вернулись друг к другу.
Они заново познакомились.
— Выздоравливай, — прошептала Бонни. От нее пахло ароматом яблок — какие-то приятные и свежие духи. Новая Бонни была ласковой и терпкой на вкус. Новая Бонни нисколько не походила на ту бунтарку, которой она была раньше.