Очерки бытия российского

Алексеев Николай Иванович

Еще 50 лет назад под индустриальным обществом на Западе подразумевалась социально-экономическая система, в центре которой находится не промышленное предприятие, а университет. Вложения в науку, культуру и образование признавались самыми рентабельными из экономических инвестиций. В перспективе это сулило переход все большей части самодеятельного населения из нетворческого труда в материальном производстве в сферу духовного производства, становящегося массовым. Консенсус между элитой и массой надеялись укрепить на базе творческого принципа.

Однако в последние годы что-то сломалось в этом механизме формационного творческого возвышения. Если в начале прошлого столетия примерно 20% учебного времени в США занимало изучение латыни и философии, то в настоящее время знание этого языка не требуется для поступления даже на философские факультеты университетов. "Можно даже сказать, что не столько творческой элите удалось перевоспитать тяготящуюся бременем монотонного

труда массу, сколько массе, уставшей от усилий и переориентированной на потребительские ценности, удалось перевоспитать элиту. Или, что, может быть, исторически точнее, среди самой элиты лидерские культурные позиции заняли не те, кто самоотверженно занимались творческим трудом, а те, кто стал специализироваться в области культуры досуга, постигнув все его гедонистические потенции" - писал А. Панарин в 2001.[79]. И вот со временем какой-то микроб подточил энергию и нравственное здоровье прежнего "фаустовского типа". Он заново открыл для себя современность: уже не как поле свободного труда и творческого дерзания, а как десоциализированное пространство гедонистического индивидуализма, не желающего знать никаких социальных заданий и обязательств. Новоевропейский проект эмансипации личности незаметно был подменен проектом эмансипации инстинкта - главным образом инстинкта удовольствия. [79].

Революции во Франции и в Америке начались более двухсот лет назад. С тех пор по Европе прокатилась непрерывная череда революций, восстаний и гражданских войн. Это был болезненный период разрыва с культурными традициями прошлого. Но за эти двести лет Запад постепенно приспосабливал традиции прошлого к грядущему выходу народных масс на политическую арену, тем самым приучая их умеренно сдерживать проявления своей воли, сглаживая разрывы в политической и культурной практике. Эта участь Россию миновала. Россия не была подготовлена к столь внезапному революционному перевороту. В романе "Чевенгур" Платонов показал перевернувшийся после 1917 года мир, где всё сорвалось с мест, и где каждый внезапно захотел взять чужую более значительную роль. В романе деревенская повариха стала называть себя "заведующей коммунальным питанием", конюх - "начальником живой тяги". Был там и "надзиратель мертвого инвентаря", и т.д. Все были начальниками, все были при должностях. Это явление по праву можно назвать "революционным синдромом" (или "чевенгурским синдромом"), поскольку наблюдалось оно во времена всех революций начиная со времён древности и по наши дни. Во время перестройки в СССР этот синдром наиболее явно проявлялся в учебной и медицинской практике: плодившиеся, как грибы после дождя, приватизированные учебные и медицинские учреждения в неразберихе тех событий заполнялись персоналом, самовольно присвоившим себе должности, не соответствующие ни их знаниям, ни их опыту.

В СССР пропаганда возвеличивала физический труд. Но поток сознания давно стал это отвергать. Ветра принудительной тотальной либерализации России стали вносить лихорадку освобождения от физического труда: "великая масса людей стала отходить от физического труда ради б`oльшей лёгкости труда служащего, соединенного с лёгкостью кажущегося счастья. Сейчас на этом пути весь советский народ". (М. Пришвин, 1936 г.).

Как видим, история России, как бы при ускоренном компьютерном симулировании, в сжатой форме раскрыла судьбы мира.

II- 5. Всеобщее счастье

Идея свободы неограниченного выбора удовольствий зародилась задолго до возникновения США. Это духовное течение получило название утилитаризма. Родоначальником его был Фрэнсис Хатчесон, изложивший свои мысли по этому поводу в 1725 г. Идея эта бесхитростна: хорошее - это удовольствие, а плохое - это страдание. Отсюда наилучшее государство то, в котором удовольствия значительно превосходят неудовольствия. Этот взгляд был развит И. Бентамом в 1863 году и стал известен как принцип наибольшего счастья для наибольшего числа людей. Этот принцип связан, по Бентаму, с психологией: люди пытаются достичь максимально возможного счастья именно для себя. Здесь счастье означает то же самое, что и удовольствие. Закон должен гарантировать, что в поисках максимального счастья для себя никто не будет пытаться помешать поискам счастья другим. Но несчастливый человек, хочет он того или нет, своим несчастным видом неизбежно понижает уровень счастья соседа. Да и слыть несчастным как-то неловко. Чтобы этого не случилось, молчаливо договорились: счастливые и несчастные должны одинаково изображать себя счастливыми! Таким путем наименьшими усилиями достигается наибольшее счастье для наибольшего числа людей.

Феномен утилитаризма описан в рассказе Бунина "Господин из Сан-Франциско" (1915). Этот рассказ о поколении разбогатевших путём эксплуатации "китайцев, которых они выписывали себе на работы целыми тысячами". Почувствовав на склоне лет потребность отдыха, они обнаружили утрату способности находить радость в простых, самих по себе интересных и привлекательных, вещах. Бунин подчеркивал механистичность их надуманного поведения. Они не наслаждались, а "имели обычай

начинать наслаждение жизнью с того или другого занятия; у них, видимо, отсутствует аппетит, и его необходимо возбуждать; они не прогуливаются по палубе, а им полагается бодро гулять; они должны взгромождаться на маленьких серых осликов; осматривая окрестности, они не выбирают музеи, и им обязательно демонстрируют чье-нибудь непременно знаменитое полотно, как "Снятие с креста"". Чтобы стать счастливым, надо всего лишь следовать этим простым правилам. Ничто не должно нарушать ощущения счастья, даже внезапная смерть одного из развлекающихся в их компании. Этому социальному течению в большой степени способствовал тот факт, что в руках либеральных экономистов принцип утилитаризма стал оправданием для "laissez faire" как свободной торговли, оказавшейся полезной для развивающегося капитализма. Предполагалось, что свободные и ничем не сдерживаемые занятия каждого человека в поисках наибольшего счастья, при условии соблюдения законности, приведут к наибольшему счастью общества в целом. Что касается свободы, то её Бентам считал не столь важной. Как и права человека, свобода казалась ему чем-то романтическим. В политическом плане он склонялся скорее к доброжелательному деспотизму, чем к демократии. Он не ошибся: при диктатуре Гитлера многие простые немцы чувствовали себя более счастливыми, чем их предшественники.

Милль рассматривал одни удовольствия как более высокие по сравнению с другими, но он не слишком успешно объяснял, что бы могло означать качественное удовольствие как альтернативу многочисленным простым. Это неудивительно, поскольку "принцип наибольшего счастья" и удовольствия, которые его сопровождает, безотчётно уступают качеству в пользу количества, что мы и наблюдаем в настоящее время.

Прав основатель лондонской биржи Грешем Томас (1519-1579), утверждавший, что примитивное всегда вытесняет сложное, а вульгарное вытесняет красивое. [8]. А. Белый в самом начале прошлого столетия уже предчувствовал такое развитие событий: человечеству грозит смерть [духовная] - проваливается культура.

Английский мыслитель, журналист, поэт,философ, писатель Г. Честертон (1874-1936) объяснил парадокс кантианского рассуждения о свободе мысли, который не только не подрывает существующее общественное рабство, но непосредственно служит его опорой: единственный способ закрепить общественное рабство - свобода мысли. Честертон озвучил лицевую сторону девиза Канта: борьба за свободу нуждается в отсылке к некоторой неоспоримой догме. "Хитрый разум" нашел выход из этого затруднительного положения: свободный от идеологии человек является совершенным идеалом природы. Для подкрепления этой веры стали коллективно требовать друг от друга выражения счастья от бытия, якобы ими самими установленного. Об этом много писал Ницше. Это заметил Пастернак: "Очень скоро начинаешь видеть, что за наслаждениями - принудительность, за постоянным ровным весельем - жестокость и тупость ... Боже мой, какие нравы! В воскресенье я должен был сделать вид, что объелся и сплю, а то меня арестовали бы за то, что я не наслаждаюсь" (Из воспоминаний Пастернака о поездке в Германию в 1912 г.).

В современных США за это не арестовывают, как и в Германии во время посещения её Пастернаком. Но доктрина "Позитивной психологии" современных США предупреждает, что если человек не производит впечатления счастливого, значит с ним происходит что-то неладное, поскольку в совершенном американском обществе человек не может быть несчастным. [75].

Первое впечатление от посещения США - какие доброжелательные люди! Ни о ком плохо не отзываются, друг друга приветствуют, отзывчивы и улыбчивы беспредельно. Но, погрузившись в активную жизнь Америки, вскоре замечаешь, что за этим в большинстве случаев кроется полное равнодушие друг к другу и агрессивная реакция на любое нарушение этих правил. Прожив в США лет десять, обнаруживаешь, что за доброжелательностью кроется самозащита от взаимных нелицеприятных нападок, от подозрения властей и работодателя, от тотальной взаимной слежки; за приветливостью - неуверенность в своем будущем. Создается впечатление, что Запад давно постиг то, что понял Р. Рождественский на склоне своих лет: страшно то, что без страха жить гораздо страшнее.

На место организующего принципа общественной жизни постмодернизм ставит симуляцию. "Актер, человек сцены, нынче более реален, чем простой человек,человек жизни, которого он играет. Имидж политиков создают специальные мастера. Радио и теленовости превращаются в массовые информационные зрелища, массовые информационные развлечения, хотя речь в них может идти о войне, грабежах и насилии. Сила их воздействия определяется тем, что они не являются ни правдой, ни обманом. В современной телерекламе информации о предлагаемых товарах и услугах зачастую меньше, чем обещаний счастья и процветания в жизни в случае их приобретения. На последнее современная массовая аудитория обычно и откликается. А ведь их реальность чисто рекламная, значит, воображаемая, иллюзорная, но все это остается за кадром для привыкшего обманываться зрителя".[19]. Подобные вычсказывания можно найти в работах многих наших современников [70, 71, 75].