Очерки бытия российского
Шрифт:
"Мы в жизни, с одной стороны, б'oльше художники, с другой - гораздо проще западных людей, не имея их специальности, но зато многостороннее их" (Герцен). "Да, все русские таковы, и знаете почему: потому что русские слишком богато и многосторонне одарены, чтоб скоро приискать себе приличную форму. Тут дело в форме. Большею частью мы, русские, так богато одарены, что для приличной формы нам нужна гениальность. Ну, а гениальности-то всего чаще и не бывает, потому что она и вообще редко бывает. Это только у французов и, пожалуй, у некоторых других европейцев так хорошо определилась форма, что можно глядеть с чрезвычайным достоинством и быть самым недостойным человеком. Оттого так много форма у них и значит" (Достоевский. "Игрок"). "Каково бы ни было его (героя романа Пруста "Обретённое время") восхищение Англией, тем способом, каким вступила она в войну, эта безупречная, неспособная лгать Англия, мало походила на нацию порядочных людей, поборников правосудия, арбитров в делах чести; в то же самое время он знал, что самые порочные, самые подлые из людей вроде некоторых персонажей Достоевского, оказываются порой самыми лучшими и благородными".
Ключом к пониманию особенностей русского менталитета может послужить монолог героя романа А. Платонова "Чевенгур": "Умный я стался, что без родителей, без людей человека из себя сделал. Сколько живья и матерьялу я на себя добыл и пустил, сообрази своим умом вслух. "Наверно, избыточно!": вслух подумал Копенкин. Яков Титыч сначала вздохнул от своей скрытой совести, а потом открылся Копенкину:- "Истинно, что избыточно. На старости лет лежишь и думаешь, как после меня земля и люди целы? Сколько я делов поделал, сколько еды поел, сколько тягостей изжил и дум передумал, будто весь свет на своих руках истратил, а другим одно мое жеваное осталось. А после увидел, что и другие на меня похожи, и другие с малолетства носят свое трудное тело, и всем оно терпится. В молчании ума нету, одни чувства. Лишь слова обращают текущее чувство в мысль, поэтому размышляющий человек беседует". Молчание народа научило русского человека беседовать с собой. "Беседовать самому с собой - это искусство, беседовать с другими людьми - забава". (Платонов). Русский человек, беседуя с самим собой и общаясь лишь с непрерывно меняющей свои формы природой, проникся нетерпением жизни и сделал себя сам. Дух русского народа Цветаева передала следующими словами:
на пустые слова не тратятся
в переулочках тех Игнатьевских!
А на што мне креститься?
Все Христы-то где же -
Вышедши.
На плет-паутиночку
Крестись без запиночки!
Смекай, мол, детинушка,
Своя здесь святынешка.
(Раздел 4). Русский человек не был пассивным созерцателем происходящего. Он не был слепым орудием политизации советской России, как это многие утверждают. "Нет разрыва между инженерией власти, эстетическим опытом и "горизонтом ожидания" масс. Не властью и не массой рождена была культурная ситуация соцреализма, но властью-массой, как единым демиургом," показал Е. Добренко в своей работе о социальных и эстетических предпосылках культурных форм советской литературы [37]. Феномен соцреализма обычно трактуется как направление в искусстве, содержащее принудительное навязывание всей стране то ли частных вкусов некоторых ретроградно настроенных художников, то ли, что чаще, лично Сталина (якобы он "придумал" соцреализм) и его ближайшего окружения. Единым творческим порывом рождено было новое искусство. Соцреалистическая эстетика - продукт и власти и масс в равной мере. Она явилась результатом кризиса авангарда. По мнению хорватского философа С. Жижека русский авангард 20-ых годов (футуризм,конструктивизм, ...) был прямым детищем идеологии Ленина, который не только страстно поддержал индустриализацию, но даже пытался изобрести нового индустриального человека - не укоренённого в традициях прежнего человека с его сентиментальными чувствами, а нового человека, который радостно принимает на себя роль винта или шестерни в гигантской, хорошо отлаженной индустриальной машине. "Образ человека, с которым мы сталкиваемся у Эйзенштейна и Мейерхольда, в конструктивистских картинах и т.д., подчеркивает красоту его механических движений, его полную депсихологизацию. То, что на Западе в это время многими воспринималось как кошмарный сон либерального индивидуализма, как идеологический контрапункт фордовского конвейера, в России провозглашалось мечтой утопической перспективы освобождения" [1].
Однако с восприятием авангардных театральных постановок Мейерхольда или Вахтангова непрерывно возникали трудности: "Я напряженно следил за всеми эпизодами, но, несмотря на это, я никак не мог их связать. Понять я ничего не понял. Вещь мне показалась очень трудной и запутанной. По-моему, эта вещь написана не для рабочих. Она трудно понимается и утомляет зрителя. После первой части - сумбур в голове, после второй - сумбур, и после третьей - сумбур. Бывают фотомонтажи, которые можно назвать "Прыжок в неизвестность", или "Кровавый нос", или "Арап на виселице", или как угодно. В таких монтажах есть и бутылка от самогона, и наган, и люди в разных костюмах и позах, и автомобили, и паровозы, и оторванные руки, ноги, головы... Всем хороши они, только до смысла никак не доберешься: хочешь сверху вниз гляди, хочешь - снизу вверх - все равно ни черта не поймёшь! Так и в этой постановке. Чего там только нет. И папа римский, и книги, и развратники, бог и ангелы, кутежи, танцовщицы, фокстрот, бомбы, собрания, даже и рабочий зачем-то припутан. Все это показывается в таком порядке, что нельзя даже узнать, где конец, где начало. Рабочий, попавший на такую пьесу, выходит совершенно ошалевшим и сбитым с толку. В новых постановках много несуразного." (Из книги "Писатель перед судом рабочего читателя") [37].
Традиционная модель описания советской культуры, сложившаяся как на Западе, так и в 1960-е годы в СССР, строилась на том, что отрицание культуры прошлого исходило либо от авангарда, либо от Пролеткульта, т. е. "слева" и "справа" внутри культуры. При этом постоянно не учитывалось то обстоятельство, что отрицание культурной традиции, основанное на соответствующем эстетическом пороге массового восприятия искусства, исходило от широчайших масс города и деревни, активно вовлекаемых новой властью в культурное строительство. Советское государство, как и советская культура, были в буквальном смысле созданы народом, отметавшим всё навязываемое ему извне чуждое его духу.
(Раздел 5). Психологический настрой молодёжи в первые годы утверждения советского строя определил в повести "Котлован" А. Платонов:- "Уже проснулись девушки и подростки, спавшие дотоле в избах; они, в общем, равнодушно относились к тревоге отцов, им был неинтересно их мученье, и они жили как чужие в деревне, словно томились любовью к чему-то дальнему. И домашнюю нужду они переносили без внимания, живя за счёт своего чувства ещё безответного счастья, но которое всё равно должно случиться. Почти всё растущее поколение с утра уходили в избу-читальню и там оставались не евши весь день, учась письму и чтению, счету чисел, привыкая к дружбе и что-то воображая в ожидании". Пришвин уже в 1918 году заметил, что "у них не было чувства жизни, сострадания, и у всех самолюбивый задор."
С задором советские люди стали строить ракеты и покорять Енисей. То был всплеск симбиоза русского "инстинкта подъема к общему делу" (Пришвин), как инстинкта, унаследованного у прошлого, и самолюбивого задора юности, с прошлым порывающим. Обнаружив в этом "кожу русского народа, Цветаева с восторгом написала:
Челюскинцы.
Звук,
Как сжатые челюсти,
Мороз из них прёт,
Медведь из них щерится.
Цветаева так чувствовала это время:
Покамест день не встал
С его страстями стравленными,
Из сырости и шпал,
Россию восстанавливаю,
Из сырости и свай,
Из сырости и серости,
Пока везде не встал
И не вмешался стрелочник.
Но вскоре коммунистический задор стал увядать. В среде интеллигенции стал проявляться тонус тоски, скуки, злобы и раздражения. Пастернак дух революционного времени ощутил как тоску. Бабель - как скуку. Одним, чтобы скуку заглушить, приходилось "забыть, что на носу очки, а в душе осень". В других скука лишь "распаляла сладость мечтательной злобы". Этот процесс увядания накала задора, чувства ответственности, дружбы, трудолюбия показан в "мифопоэтической" (по выражению Х. Костов) повести Платонова "Счастливая Москва".
Всё осложнялось тем, что "большевистская труха в среднем пришлась по душе многим крестьянам - этой торжествующей середине безземельного крестьянина и обманутого батрака". (Пришвин). Освобожденный народ сквозняком либерализма подуло в служащие и в интеллигенцию. "Переходя в интеллигенцию, народ уничтожает себя и интеллигенцию", - так обобщил Пришвин свои наблюдения. Пастернак в 1922 году писал: -"Я был у Вас однажды в институте (Брюсовский художественный институт) и вынес самое тяжелое впечатление именно от той крестьянской аудитории, которая постепенно вытесняет интеллигентский элемент и ради которой это все творится. Я завидую тем, кто не чувствует её, мне же её насмешливое двуличие далось сразу, и дай Бог мне ошибиться".
На этом сквозняке
Исчезают мысли, чувства,
Даже вечное искусство
Нынче как-то налегке!
писала А. Ахматова о том времени.
Ничто не проходит бесследно: "насмешливое двуличье" впоследствие стало фоном развивающихся событий. Хрущев призывал брать пример с Запада: по его инициативе в Москве была организована беспрецедентно огромная выставка культурных и технических достижений США; разрешён широкий прокат фильмов "Америка глазами француза" и "Градостроительство США" о жизни среднего класса Америки, не содержащих какого-либо политического контекста; издавалось множество мемуарной литературы западных политических и военных лидеров времени Второй Мировой Войны. Эти книги в Москве распределялись среди руководителей разных учреждений, но на целине, где во время уборки урожая работало множество студентов разных вузов страны, были доступны любому вошедшему в книжный магазин. Хрущев приоткрыл "железный занавес", одобрив Всемирный Фестиваль Молодежи в 1957 году. Он возродил генетику, послав без шума в конце 50-х годов большую группу выпускников биофаков лучших ВУЗов страны на длительную стажировку в США. Он отстранил Лысенко от влияния на науку благородным образом, предоставив ему возможность тихо доживать свой век в маленькой лаборатории с несколькими преданными учениками, защитив его тем самым от растерзания бывшими "преданными" ему (Лысенко), оказавшимися не у дел в силу их неподготовленности к восприятию хлынувшей в Россию современной генетики. Он усмирил военных, набравших с окончанием войны большое влияние, возбудив тем самым их лютую к себе ненависть. Однако мы, молодые интеллигенты, воспринимали это с "насмешливым двуличьем" крестьян Брюсовского художественного института.