Очерки бытия российского
Шрифт:
По-детски вещаньям природы внимал,
Ловил её знаменья с верой.
Покуда природу любил он, она
Любовью ему отвечала.
О нём дружелюбной заботой полна,
Язык для него обретала.
Так заложились основы двоеверия в России. Этот исторический разрыв наиболее последовательно заполнен исследованиями Даниила Андреева в его "Роза мира" [41] и Георгия Померанца в "Открытость бездне" [39]. Согласно этим авторам, истоки раскола кроются в церковном Расколе XVII столетия, нанесшего глубочайшие раны духовному телу России, вызвавшие чувства потерянности в ощущении непреодолимости не имеющей границ бездны, разделяющей добро и зло. Тема бездны, как осознание духовной травмы, вошла в русскую поэзию с XVIII века:
Открылась бездна звезд полна.
Звездам числа нет, бездне дна..
М. Ломоносов
Ощущение безграничности звездной выси и безграничности бездны "мира души ночной человека" пугало чувствительные души русских людей.
И бездна нам обнажена
С своими страхами и мглами,
И нет преград меж ей и нами -
Вот отчего нам ночь страшна!
В страхе ощущения бездны, смешивающим добро со злом, русский человек видел перед собой только две дороги - в кабак или в монастырь [41], как в две наиболее устойчивые области психических состояний души человека. Русский человек стал обречённым в своих метаниях между этими полюсами. По Андрееву, из открытости бездне выводится "вся религиозная философия и историософия XIX века от Чаадаева и славянофилов до В. Соловьева, Мережковского и Булгакова, вся душевная раздвоенность, всё созерцание и эмоционально-жизненное переживание обоих духовных полюсов, свойственных Лермонтову и Гоголю, так и в ещё большей степени Достоевскому". Вплоть до второй половины XVI столетия исторический опыт не сталкивал русское сознание с неразрешимыми противоречиями мысли и духа, не давал повода заглянуть в пропасть этического и религиозного дуализма.
Монотеизм христианства - это попытка постижения фундаментальных универсалий природы. Оперируя абстракциями, христианство проявляет более спекулятивный характер в сравнении с язычеством. Скрыть это в сознании людей удалось лишь благодаря "хитрости разума". Язычество всегда являлось компонентом христианства, придававшим подвижность его массивным заповедям, разрыхляя тем самым его ментальное пространство верованиями разного масштаба и энергии. Римский интеллектуал Квин Туллий был уверен, что "варвару всегда проще стать христианином, чем римлянином". Западу путем многовековой борьбы инквизиции с ересью удалось в значительной степени восстановить былую изначальную плотность своей религиозной среды, в конце концов выполов "ризому" из трещин его духовного пространства. В России действия инквизиции не были столь организованными и столь эффективными, что проявилось в значительно большей степени разрыхленности русской духовной среды.
"Поэт таков, что и народ" - писала М. Цветаева. И наоборот. Все спорные вопросы о ментальности народа можно решать, анализируя искусство нации, "ибо гений, и в первую очередь гений поэта, есть всегда самое яркое и показательное выражение народной души в её субстанциальной первооснове". Это мнение российского философа С. Франка, высланного большевиками из России в 1922 году. Подобную мысль высказывала А. Ахматова, как и английский философ, политэкономист и искусствовед Д. Рескин (1819-1900), который писал, что поэты и художники "представляют наглядное проявление достоинств целой нации"? [3].
Достоинством русской нации всегда признавался Пушкин. "Очевидно, что сердце Пушкина двоится, как и его мысли. Несмотря на уроки атеизма, на него производит впечатление Священное писание - по крайней мере, с его поэтической стороны (позднее он, как известно, усердно читал Библию и жития святых). И, наконец, может быть, интереснее всего заключительные слова его письма: система атеизма признается "не столь утешительной, как обыкновенно думают, но, к несчастью, наиболее правдоподобной". Ясно, что позже отношение сердца и ума Пушкина к религиозной проблеме радикально изменилось: теперь его ум готов признать правильным аргумент "афея" (безбожника, атеиста), но сердце ощущает весь трагизм безверия - вопреки обычному для его поколения жизнепониманию, которое способно находить атеизм утешительным". (С. Франк. Религиозность Пушкина. Библиотека Вехи. 2004). С религиозным восприятием поэзии Пушкина связано религиозное восприятие красоты вообще - ближайшим образом красоты природы: -"светил небесных дивный хор" и "шум морской", "немолчный шепот Нереид, глубокий вечный хор валов, хвалебный гимн отцу миров". Но и разрушительная стихия наводнения для него "божия стихия", так же, как мистическое, "неизъяснимое" наслаждение - "бессмертья, может быть, залог" - внушает ему всё страшное в природе, "все то, что гибелью грозит": и бездна мрачная, и разъярённый океан, и аравийский ураган, и чума. Но уже из этого ясно, что ощущение божественности природы для Пушкина не пантеизм. Напротив, не раз подчеркивает он, что красота природы "равнодушна", "бесчувственна" к тоске человеческого сердца. В "Медном Всаднике" это равнодушие природы, которое багряницей утренней зари уже прикрывает вчерашнее зло наводнения, сознательно связывается с "бесчувствием холодным" человеческой толпы. Красота и величие природы - это след и выражение божественного начала, но сердце человека ею не может удовлетвориться: оно стремится к иной, высшей, более человечной красоте, и потому, хотя "прекрасно море в бурной мгле и небо в блестках без лазури", но "дева на скале- прекрасней волн, небес и бури".
Два чувства дивно близки нам -
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его...
Животворящая святыня!
Земля была б без них мертва,
Без них наш тесный мир - пустыня,
Душа - алтарь без божества.
В
В небе ли меркнет звезда,
Пытка земная всё длится:
Я не молюсь никогда,
Я не умею молиться.
В неумении молиться признавался и Блок, для которого Христос был не Сыном Божьим, а мистическим символом добра, любви, красоты.
Анастасия Цветаева в "Воспоминаниях" передала дух воспитания детей в среде русской интеллигенции: -"Религиозного воспитания мы не получали (как оно описывается во многих воспоминаниях детства - церковные традиции, усердное посещение церквей, молитвы). Хоть празднования Рождества, Пасхи, говенья Великим постом - родители придерживались, как и другие профессорские семьи, как школы тех лет, но поста в строгом смысле не соблюдали, рано идти в церковь нас не поднимали, всё было облегчено. Зато нравственное начало, вопрос добра и зла внедрялись мамой усердно (более усердно, чем, может быть, это надо детям). Дерзновенный полет Икара и гибель за похищенный огонь прикованного к скале Прометея, все герои мифологии и истории, Антигона, Перикл, Бонапарт, Вильгельм Телль, Жанна д"Арк, все подвиги, смерть за идею, всё, чем дарили нас книги, исторические романы и биографии, и доктор Гааз, отдавший жизнь больным людям, герой уже девятнадцатого века, - как насаждала в нас мать поклонение героическому!" Тогда "было ещё время на дружбу, вернее - когда дружба считалась хлебом насущным, когда для неё должно было быть время, хотя бы в четвёртый час утра. О да, у жизни, как она ни тесна, есть своя прелесть и сила - хотя бы звук живого голоса, ряд неуловимостей, которых не вообразишь. Но так, туристически, налетом. Для этого надо быть человеком городским, общительным, бронированным, дисциплинированным, отчасти даже коммерческим, неуязвимым всем своим равнодушием - к душам, безразличием - к лицам". (Из письма М. Цветаевой к В. Ходасевичу). Что же касается религиозности русского народа, то, учитывая вышеизложенное, его верования можно определить как православное мистическое безбожие.
(Раздел 2). С усложнением социальной структуры российского общества, связанным с отменой крепостного права, стали рушитья устойчивые патриархальные социальные связи и стало отчётливо проявляться наступление грозового времени. С одной стороны, это была "одна из самых утончённых эпох в истории русской культуры, эпоха творческого подъема поэзии и философии, то был культурный ренессанс начала века". (Н. Бердяев). Но в то же время были "минуты смятения и борьбы лжи и правды. Поэты видели не только грядущие зори, но и что-то страшное, надвигающееся на Россию и мир" (А. Блок, А. Белый). Назревала сингулярность в потоке времени России. Частота ритмов потока сознания стремительно возрастала. С точки зрения европейских темпов развития "от смешных буржуа Мольера к достойному маленькому человеку Голдсмита и Ричардсона сделан шаг примерно в сто лет. В России подобные шаги имели размер всего лишь в два-три десятка. Литературное развитие России было более напряженным, пробегало наскоро этапы, занявшие в Европе по столетию, и, в конце концов, одновременно решало задачи, занимавшие Запад поочередно, решало иначе, менее расчленённо, более широко (и запутанно)."(Померанц).
Смена патриархальных ритмов жизни русских людей после отмены крепостного права наиболее ярко отображены в творчестве Толстого и Достоеского. Героев романа Толстого "Война и мир" характеризует цельностная неподвижность сознания патриархального общества России времён Отечественной войны. В этом обществе самые парадоксальные образы поведения теряют случайный характер, являясь чем-то наследственным, прочным, солидным, традиционным - своего рода законом племени. В плену этого потока люди понимают, что счастье и прелесть жизни в ней самой. Пространство и время сливаются. Время останавливается. "Счастье примиряет с действительностью - и со злом в ней" (Померанц).
Герои Достоевского - это следующее поколение русских, "потерявшее свое счастливое невежество, попавшее в разряд людей полуобразованных и беспокойных, мнящих о себе больше, чем они того стоят, и корчащихся в муках самолюбия". (Померанц). Поток коллективного сознания в середине девятнадцатого столетия стал разрыхляться от напряженной интеллектуальной работы этих "беспокойных", ускоряя бег событий. Согласно Померанцу [39], непоследовательное поведение своих героев Достоевский объяснял тем, что история не выработала в русском человеке готовых форм поведения, деловой и бытовой ловкости, завершённости. О незавершённости русского человека он говорит в "Игроке", в "Дневнике писателя", в письмах. И эта незавершенность подымается как знамя истины против готовых идей, против манипулирования чужими мыслями, против эффектного слова, эффектного жеста, риторики. Как Толстому, так и Достоевскому, этим величайшим русским писателям, легче понять анархию, бунт, преступление, азартную игру, чем парламентскую или судебную риторику Запада. Даже в философии христианства под завершенностью понимали не расцвет, но начало ослабления, падения и даже гибели (А. Лосев). Совершенное означает завершённое. По определению. Незавершённое стимулирует поиск завершённого. "А что если мы в самом деле живем во времена Цицерона и Цезаря, когда зарождается новый порядок и является новый мессия, новая религия и новый мир", - записал в своем дневнике в 1848 году Чернышевский.