Огненная арена
Шрифт:
Сначала появились заметки, так сказать, в пользу бедных, потом петиция приказчиков с невыполнимыми требованиями, а недавно — опять абсурд. Этот жид Любимский, редактор газеты, напечатал петицию хлебопеков… Сейчас Пересвет-Солтан таскает сотрудников одного за другим на проверку в благонадежности. Вашу дражайшую супругу тоже допросили или допросят.
— Так вот почему она вчера была больная! — высказал догадку Черкезхан. — Ну что ж…
— Штабс-капитан, я предупредил вас, каким должен быть офицер. Прошу-с без глупостей! — строго предупредил Ораз-сердар.
— Господин майор, я всегда помню об этом. Я человек честолюбивый, но я не горлопан и не какой-нибудь разбойник. Просто, я хотел сказать, что сегодня же запрещу ей ходить на службу.
— Это другой разговор, — удовлетворенно хмыкнул Ораз-сердар. — И еще раз вас прошу — никогда не сравнивайте Уссаковского с Куропаткиным и — наоборот. В конце-концов, вы мой подчиненный, и господа могут подумать, что это и мое мнение. Вы поняли меня?
— Так точно, господин майор.
— Тогда можете быть свободны.
Черкезхан, вернувшись в свой кабинет, почти весь день писал рапорт о поездке. И лишь за час до окончания занятий в канцелярии отправился в редакцию. Он без труда отыскал кабинет редактора.
— Добрый день, — поздоровался он, и, увидев за столом лысого полного человека в очках, отрекомендовался: — Штабс-капитан Каюмов.
— Любимский… Соломон, — отозвался редактор, догадываясь, кто перед ним. — Вы, вероятно, муж нашей секретарши?
— Да, это так. Я могу ее видеть?
— Она уже ушла. Я разрешил ей удалиться по ее просьбе.
— Может быть, она на допросе у Пересвет-Солтана?
— Боже упаси, господин офицер! — сделал удивленный вид Любимский. — Я никогда не позволю расплачиваться своим сотрудникам за мои грехи.
— Действительно, грехи, — высокомерно согласился Черкезхан. — На что вы рассчитываете, господин редак" тор, поддерживая социал-демократию?
— Ах, вы вже имеете в виду петиции, о которых не умолкает речь? Тогда скажу вам так, господин офицер. Не могу же я кормить публику сладким компотом, если публика жаждет крови! Я живу, господин Каюмов, по конъюнктурным законам. Кому теперь нужны заметки о благотворительных вечерах и благоустройстве бань? Если я буду писать о грязных улицах и разбитых фонарях, то мою газетку никто не станет покупать. Согласитесь вже со мной, что это так! Ну, а если мою газету никто не станет покупать, то скажите вже мне, чем я буду расплачиваться с ее владельцем, с господином Захарием Джавровым, который забрасывает меня телеграммами с Кавказа и требует деньги за аренду? Если мою газету не будут покупать, то в конце концов я и сам останусь без порток, простите за выражение…
— Значит, по-вашему, публика жаждет крови? — процедил Черкезхан с усмешкой.
— А как же иначе, господин офицер?
— Ну, хорошо, она получит эту кровь, — пообещал он уходя и громко хлопнул дверью,
Едва сдерживая зло, Черкезхан явился домой. Первое, что хотел сделать, отхлестать Галию по щекам. Но увы — ее не оказалось дома. «Где же она шляется, черт ее побери! — вскипел он и заходил взад-вперед по веранде. — Ох, ханум, ханум, доведешь ты меня!»
А Галия в этот час сидела с Аманом в комнате у Камелии Эдуардовны и думала о записке, которую завтра получит Черкез.
Домой она вернулась в седьмом часу. Черкезхан в этому времени весь «выкипел», словно забытый на огне чайник. И увидев ее строгую, с поджатыми губами и гордо грациозную, лишь сказал:-
— С завтрашнего дня, ханум, вы не служите… С завтрашнего дня будете всю свою жизнь сидеть дома.
— Очень хорошо, — ответила она и, войдя в комнату, опять закрылась на крючок.
Немного придя в себя, Галия взяла с этажерки листок бумаги, карандаш и написала:
«Черкезхан, пожалуйста, не ищите меня, и не посылайте людей в розыски. Я отправляюсь в Казань. Живите в свое удовольствие с молодой женой. Галия».
Часа за три до рассвета в переулке, возле каюмова подворья остановились и слезли с коней двое: это были Аман и Ратх. Неслышно они вывели со двора Галию, Ратх сел на коня, держа в одной руке ее небольшой чемодан с вещами, Аман посадил Галию сзади себя. Выехав из аула, они пришпорили лошадей и помчались в сторону Каракумов. Там пересадили ее в кеджебе, установленный на верблюде. Аман расцеловал Галию на прощание, пообещав не позднее как дней через десять приехать, и наказал седельщику:
— Смотри, Чарыяр-ага, ответишь головой, если что-нибудь с ней случится.
— Не беспокойся, мой хан, — преданно отозвался седельщик. — Она будет во всем довольна,
Братья вновь сели на коней и поскакали в сторону Асхабада.
Людвига из тюремной одиночки перевели в лазарет. Из камеры его вывели едва живого, под руки, попытались усадить в повозку, но он был так слаб, что не смог сидеть. Он, кое-как, полулежа, примостился в фаэтоне, и всю дорогу, прикрывая губы шарфом, кашлял. Лицо его было бледным, говорил он с трудом, глаза лихорадочно блестели. В лазарете его поместили в отдельную палату. И тут же поставили часового, Людвиг тотчас уснул. Сонного его осмотрел врач. И когда все вышли в коридор и увидели часового, врач сердито заметил:
— А вот это уж ни к чему. Разве не видите состояние больного? — И повернувшись к Ксении, добавил — Надеюсь, вы понимаете, что часы его жизни сочтены?
— Часы? — дрогнувшим голосом переспросила она. И стало ей так больно от этого, что опять заплакала. Ни годы, ни месяцы, даже не дни, а часы!.. Выходит, всего несколько часов осталось жить Людвигу?
— Да, мадам, часы, — подтвердил безжалостно врач. — Непонятно, о чем они там думали раньше? Могли бы поместить к нам в лазарет больного два, три месяца назад. Тогда еще, может быть…
Вместе с Ксенией находились Аризель и Тамара. И им тоже стало жутко. Аризель расширенными глазами смотрела на врача и качала головой: «Нет, нет, не может быть!»
— У вас есть родные или близкие? — спросил врач. Ксения Петровна, всхлипывая, вытерла глаза и лицо платочком, произнесла совершенно отрешенно:
— Аризель, иди к Нестерову… Пусть придет…
Людвиг умер ночью, в полном сознании. Только голос у него перед смертью сделался чужим и глаза запали так глубоко, что не узнать было Людвига, еще полгода назад высокого, стройного и красивого. Нестеров сидел рядом с Ксенией и держал в ладони сухую горячую руку умирающего. Глаза Людвига молили о помощи, и Нестеров отвечал, давя спазмы в горле: