Охваченные членством
Шрифт:
А разговор о доме произошел, потому что посоветоваться к Юре зашел какой-то очень симпатичный человек, собиравшийся купить этот самый дом, третий на углу.
— Вы знаете, — говорил он, помаргивая голубыми глазами под толстыми стеклами очков. — Мне дом очень нравится, и цена подходящая, но что-то меня отталкивает... Вы будете смеяться и не поверите, но как-то душа не лежит...
Он прихлебывал чай из большой чашки и, казалось, все не мог согреться. Хотя на дворе было тепло. Лето.
— Я уже который раз приезжаю. Вот сегодня приехал.У меня и ключи есть. И, вы знаете, даже в дом войти не смог. Мне показалось, что
Никто не слышит. А мне все кажется, что плачет. У нас, знаете ли, уже давно умер свой ребенок, и мы с женой не можем иметь детей, поэтому взяли девочку из детского дома... Очень славная девочка. Но вы плате, очень слабенького здоровья. Мы тут подкопили денег и решили что-то такое купить, чтобы летом ребенок был на воздухе. Здесь удивительный воздух. Мне здесь все очень нравится. Но вот мне все кажется, что ребенок... С нервами что-то...
Длинное Юрино лицо плавало в табачном дыму, и вдруг своим низким, прокуренным голосом он «казал:
— Вы, видно, хороший человек. Не берите этот дом. Я вам другой найду. Этот не берите. Здесь проклятое место.
Вот тогда я и узнал, почему этот дом — третий на углу. Третьим-то он ни с какого боку не был. На несколько улиц он был первым, потому что стоял почти на перекрестке.
До войны здесь жила семья. Мать, отец и трое маленьких детей. С первого дня муж ушел на фронт. А через три недели в наш поселок вошли немцы. На три года. И в этом доме поселился какой-то фельдфебель. И через год дети этой бабы уже звали его папой. А через полтора родился Гансик, которых понаделали немецкие солдаты русским девкам в изрядном количестве... Как, вероятно, и потом русские солдаты понаделали Ванечек немкам. Конечно, и сталинские годы могли бабе пришить предательство. И пошла бы она от троих своих и Гансика в лагеря, но сельчане ее не выдали. Никто не обвинял ее и в измене мужу, потому что понимали. Война. Бабе — тридцать, немцу — тридцать пять. И куда она денется. Тем более что он на три года детям отцом стал. И кормил, и поил, и немецкому языку учил, а когда старший заболел, бегом в метель тащил его в Гатчину в госпиталь. Тем и спас.
Но немцев прогнали. Война кончилась. Гансик уже был крещен, носил русское имя, отца своего не помнил и бегал по деревне, ничем не отличимый от сверстников. Было ему года четыре, когда вернулся с войны хозяин. Что происходило за бревенчатыми стенами крепко рубленного дома, выстоявшего войну, неизвестно.
— А только, — сказал Юра, стряхивая пепел с папиросы, — положили они на ночь этого ребенка на веранду зимой. Он плакал, плакал и замерз ночью. Плакал, плакал и перестал...
Вот тут-то деревня и ахнула. Никто бабу не осуждал дал за то, что у нее Гансик родился, а вот тут испугались! Мне уже десять лет было, и я помню, как на улице от нее старухи шарахались. А она ходила как деревянная. Бывало, в магазин придет, бабы, как козы, табуном из магазина.
Мужик запил. И пьяный попал под поезд. Старший мину нашел — подорвался... Баба взяла двух дочек и сбежала куда-то... Но говорят, что все пропали... И дом в два года сгнил. И второй, что на этом месте построили, тоже. Этот вот третий. Третий на углу... Недавно построили, а и жить в нем не
— А как звали этого ребенка? — шепотом спросил гость.
— Да как-то звали... Я уж не помню... Звали не то Витя, не то Гена...
— Надо отпеть... Панихиду заказать...
И, ничуть не удивившись такой откровенности (времена были атеистические), Юра сказал:
— Да уж отпевали... И священник приезжал место освятить... А не помогает. И дома гниют, и плач слышится. Он ведь не в доме плачет... Он в нас плачет. Вот нас не будет, и он упокоится. Главное дело, что же мы тогда не вмешались. И я-то уж большой был. Десятилетний. Да в голову не пришло, что он вот замерзнет! Как в чужую жизнь лезть... Это не то что с топором за бабой по улицам гоняться, а так, постепенно, уморили... Вот уж третий дом потому догнивает...
— Надо на этом месте часовенку поставить, — сказал, поправляя очки, гость.
— Ну, вот дом сгниет, может, и поставим... Кто помнит.
ДЕТКИ МОИ, ДЕТКИ..
А вот мои сукины дети
Из семейного альбома
Гуляю по берегу моря с пятилетней дочерью Александрой. Море, волны, чайки...
— Папочка, слышишь, как чайки кричат?
— О папочка, есть такая старинная прекрасная легенда... Это очень плохая примета... Они же сейчас тут засрут все...
Четырехлетний Богдан никак не может оторвать я от ежика, который забрел во двор нашего степного хутора.
— Папа, давай этого ежика «жашушум» и в Ленинград отвезем...
— Я все кашу ем да ем... да сплю, даже в тихий час, а Богдан все старший брат да старший!
— Саша! Куда ты Бублика на дерево тащишь?! Отпусти сейчас же!
— Тама у него гнездо!
— Прекрати немедленно! Собаки не живут на деревьях!
— Собаки не живут! Вот, а я этого-то Бублика и приучаю!
— Какая у нас все ж таки мама циничная! Только мы в магазин войдем, она уже сразу начинает: «Ах, какие цены, ах, какие цены!» И ничего не покупает мне.
— Мама! Нагленькая ты какая! Когда же ты будешь настоящая мама-то наконец! Я уже три часа как проснулась! Все мультфильмы пересмотрела! Замерзла уже вся, в трусах-то одних сидеть! Незаплетенная! Есть хочу, а ты все спишь да спишь! И не говори, пожалуйста, «хоть дайте в воскресенье поспать!» К твоему сведению, у нас в садике тоже воскресенье, а я давным-давно проснулась, к твоему сведению!
— Папа! Ну хоть ты скажи маме! По телевизору в рекламе сказали: «Продается шампанское с сюрпризом!» Ну, пусть она купит! Шампанское потом продадим, а сюрприз нам останется!
— Папа! Вот тот степлер, что я у мамы на работе набрала! Ей же он совершенно не нужен! Я его не сломала! Это Богдан сломан. Он сломал, а потом пружинку поставил и все на место положил — кабутто так и было! Я сама так часто делаю!
— Папа! Я должна с тобой серьезно поговорить.