Олигарх с Большой Медведицы
Шрифт:
Дмитрий ушел, и Лизе сразу все расхотелось – готовить, есть, суетиться. Ей даже в ванну расхотелось, хотя о ней она мечтала с самого обеда. О целой ванне горячей воды, в которой быстро отойдут замерзшие ноги и очень захочется спать, и можно будет долго лежать, задремывая и просыпаясь. А потом кое-как вытереться, напялить старый халат, дотащиться до дивана, натянуть плед, нашарить пульт от телевизора и сладко уснуть под его мерцание и невнятное бормотание про погоду и политику.
Все это сейчас показалось ей совершенно бессмысленным.
Она посидела в кухне, рассматривая свои ноги в тонких носочках с поджатыми от холода большими пальцами, а потом все-таки поплелась в ванную.
Открыла воду, села на край ванны и стала стягивать водолазку. Вода лилась, закручивалась под мощной струей.
Зачем он ушел? Идиот, ее же еще и обвиняющий в феминизме!.. Была бы она феминисткой, разве разрешила бы ему так безнадежно уйти по своим «мужским делам» и оставить ее дожидаться – как в каменном веке, где мужчины охотились, а женщины отсиживались в темных пещерах, полных насекомых и копошащихся младенцев!
У Лизы были вполне определенные представления о каменном веке, полученные в средней советской школе.
Вода поднималась все выше, и тут вдруг Лиза вспомнила, как Белоключевский поднялся из ванны, и стал кашлять и хватать себя за грудь, и кашель его больше походил на рыдания, и она боялась, что внутри у него что-то лопнет, а его пальцы сжимались, как когти у ворона!..
Ее затошнило.
Она рванула водолазку – та ее душила, как будто кто-то пытался затолкать ей в рот сухую, сильно пахнущую духами шерсть, и кинулась к унитазу.
Нет. Нет. Этого не было.
Она стояла, наклонившись над белым унитазным нутром, ее сильно колотило, а кожа на груди стала мокрой и холодной, похожей на лягушачью, и так продолжалось довольно долго.
Потом Лиза выпрямилась и, держась за стену, подошла к раковине. Умывалась она тоже довольно долго, словно стараясь смыть с себя невидимые следы ужаса.
Не станет она принимать ванну. Должно быть, она больше никогда не сможет ее принимать. Ну ее к черту. В конце концов, можно выкинуть ванну и поставить вместо нее душевую кабину!
Она вернулась в кухню, села и закурила, но сигарета отвратительно воняла рвотой, и Лиза небрежно затушила ее в пепельнице. Потом позвонила Дуньке.
Никто не ответил, и она вяло подумала, что сестра точно где-нибудь оставила телефон. Потом позвонила Белоключевскому.
– Дим, это я.
– Как ты там?
Этот дежурный вопрос ее взбесил.
– Я тут хорошо, отлично просто. А ты там как? Тоже отлично, я надеюсь.
– Да.
И замолчал. Лиза насторожилась:
– Ты что? Не один?..
– С чего ты взяла?
– С того, что ты говоришь странно.
– Лиза, я один. Все в порядке. Мне нужно сделать несколько звонков, чтобы все прошло гладко.
– Что прошло гладко? – спросила она раздраженно. – Наше с тобой убийство?
– Не будет никакого убийства. Лиза, не мешай мне.
– Ты же сказал, что я могу звонить каждые пять минут! Пять минут уж давно прошли.
– Я ошибся, – сказал Белоключевский нетерпеливо. – Не надо каждые пять. Давай каждые десять.
Оскорбившись, она нажала кнопку, поплелась к окну и села на подоконник.
Не хочет с ней разговаривать, и не надо. Не нужна она ему, и не надо. Вот сейчас она уедет в Москву, к Дуньке, и они вдвоем напьются, зарыдают, а потом начнут утешать друг друга, и вдвоем им будет не страшно, и наплевать им станет на всех мужиков, существующих в природе.
Неизвестно, сколько она сидела на подоконнике в темной комнате – свет горел только в ванной, жалея себя, проклиная судьбину и вздрагивая от каждого шороха.
Щелкало отопление, и под полом, кажется, что-то скреблось. Может, мыши завелись? Отец часто гремел, что в «этом доме он работает кошкой» – то есть расставляет кругом «гуманные» мышеловки. Не «гуманные» Лизой были запрещены, потому что ей жалко было мышей. Пойманную мышь, которая возилась в пластмассовом контейнере, Лиза несла в отставленной руке на помойку, морщась от ужаса и брезгливости, и там, отвернувшись в сторону, вытряхивала, надеясь, что на помойке мыши понравится больше, чем в ее доме, и что она не найдет дороги назад.
Впрочем, Лиза подозревала, что мыши все-таки ее находят, дорогу домой, в смысле!..
Они сидела, качала ногой, думала о мышах, Белоключевском и о том, что бы такое подарить ему на Двадцать третье февраля и еще на День святого Валентина, если они доживут, конечно. И еще думала о том, как бы распутать весь этот чудовищный клубок, который закрутился в тот миг, когда она нашла в своем гараже труп своей сотрудницы. И тут под соснами. мелькнула тень.
Это была совершенно отчетливая тень, и Лиза моментально соскочила с подоконника, пригнулась так, чтобы ее не было видно, хотя понимала, что ее невозможно разглядеть в темной комнате, но страх, животный, глубокий, как колодец, оказался сильнее.
Страх и паника.
Показалось?
Она точно знала, что ничего ей не показалось. Ей никогда и ничего не казалось!
Тень мелькнула вдалеке – фонарь горел так, что тень могла появиться только со стороны соседского участка.
А потом фонарь погас.
Лиза на четвереньках, словно под прицельным обстрелом, подползла к столу, схватила телефон и нажала повторный вызов.
Би-ип, сказал телефон. Би-ип. Би-ип.
– Дима! – прошептала Лиза в трубку. – Дима, это я! Дима, мне страшно!
Трубка только равномерно гудела.
Кажется, даже спасенные мыши затихли под полом.
Она нажала еще раз, и опять никто не ответил.
Лиза заползла под стол и оттуда тихонько заскулила.
Тикали равнодушные часы. Капала равнодушная вода.
Лиза вытерла со лба пот. По правилам, он должен быть холодным, но был он почему-то очень горячим, как кровь.
Кровь.
Если его застрелят, крови будет много. Почему-то Лизе представлялась кровь на белом снегу – протаявшая от крови Белоключевского ямка. Протаявшая до самой земли, на которой весной должна вырасти трава – зеленая, слабенькая, полная надежды.