Опасная фамилия
Шрифт:
Стива сходил в дом попрощаться с Китти и готов был идти в новые гости. Как настоящий светский человек, он умел обойти за вечер два-три салона, везде побывав и все узнав, так что обойти ближние дачи было для него сущим пустяком. Идя с Ванзаровым по дорожке, он болтал, не умолкая, оправдывая тяжелый характер Левина тем, что любой мужчина сойдет с ума, если заключит себя в семейную клетку.
– Да и Китти тоже хороша, – говорил он. – В религии спасение ищет. Только подумать! И это Костя Левин, в котором жизнь так и била ключом. Все это их порода щербацкая виновата, словно создана, чтобы из мужчин веревки вить. Вот взять мою Долли… Ну, не будем, вы еще слишком молоды для подобных тем. Женщина, видите ли, это такой предмет, что, сколько ты ни изучай ее, все будет совершенно новое.
– Интересное у вас семейство, – сказал Ванзаров, как бы сочувствуя, за что Стива был ему искренно благодарен. Он и сам об этом частенько подумывал, только не мог решить окончательно: хорошо это, или надо бежать без оглядки.
– Откуда у вас взялся старичок, так чисто говорящий по-французски?
– Старичок? – переспросил Стива, чего сам не любил в других. – Какой старичок?
– Низенький, – Ванзаров показал рукой от земли, что не доходит ему до плеча. – В старинном армяке и лаптях. Довольно запоминающийся тип. Я бы сказал: живописный. Кто-то из прислуги, тихо доживающий свой век?
Стива честно старался вспомнить своих слуг, но, кроме милого его сердцу камердинера Матвея, который помер лет десять назад, так никого и не припомнил. Хорошеньких гувернанток в их доме давно не водилось, а прочих Стива благодушно не замечал.
– Спросите у Долли, – ответил он. – Это она обожает нанять кого-то и тут же дать расчет. Такой, знаете, вздорный характер. Вся в покойную княгиню.
25
Граф Вронский сидел в кресле-качалке, наблюдая, как методично уничтожают его сад. Откровенным разбоем занимался садовник, нанятый по рекомендации одной милой баронессы и стоивший немалых денег. Садовник был модной новинкой этого сезона. Кто-то вывез его из Италии и остался так доволен результатом, что стал предлагать кому попало. В обществе мода распространяется быстро. Вскоре Вронскому предложили удивительного маэстро садовых ножниц. Отказаться от предложения милой дамы он не мог и был вынужден вызвать синьора к себе на дачу.
Алексей Кириллович видел, что это не садовник, а натуральная мина, подложенная с тонким расчетом мести. Возмездие предназначалось не ему конкретно, а обществу в целом. Очевидно, тот, кто первым напал на это чудо, не желал стать объектом насмешек и вовремя сообразил: если все сады в Петергофе станут уродливыми, его сад не будет так выделяться. Ничем иным, как уродством, Вронский не мог назвать то, что творилось с мирными, пусть не совсем аккуратными кустиками. Итальянский злодей, наверняка тайный бунтовщик и революционер, он пытался придать кустам геометрическую форму, лезвия кромсали ветки безжалостно, листья сыпались дождем, превращение подходило к концу. Вскоре от нормального куста должен был остаться огрызок, напоминающий сердце, пронзенное лирой или подобной ерундой. А все потому, что итальянец поинтересовался у графа, чем его светлость любит «услаждать часы досуга». Вронский, не думая, к чему все это приведет, сказал, что любит бывать в опере. Садовник чуть не лопнул от восторга, изогнулся в поклоне и заверил, что его светлость будет исключительно доволен своим садом. Надо было сразу понять по этой хитрой тосканской роже, что случится полная катастрофа. Теперь Вронскому оставалось сделать вид, что сад стал великолепен. Настолько великолепен, что он тут же порекомендует садовника какому-нибудь малоприятному человеку.
Вронский переносил это изощренное издевательство с отменным спокойствием. В его теперешнем распорядке подобная неприятность была хоть каким-то развлечением. Он вел уединенный образ жизни, редко выезжал в свет, редко виделся с полковыми товарищами, лето проводил на своей даче в Петергофе, а в зимний сезон предпочитал петербургским метелям теплый ветер Ниццы. Имение свое Воздвиженское он давно и очень выгодно продал, сумев выдержать цену и проявив крепость характера, состояние не проиграл, не растратил, но аккуратно приумножил. Как и прежде, в делах хозяйства он держался самых простых, нерискованных приемов и был в высшей степени бережлив и расчетлив на хозяйственные мелочи. В прочих жизненных обстоятельствах Вронский также придерживался простых и ясных правил, которые помогли ему сохранить себя, и ненавидел любой беспорядок.
Он старался жить так, чтобы избегать больших и малых потрясений, часто проводил время в размышлениях, но книги считал пустой тратой времени. Ни в одной книге нельзя было описать его жизнь, и ни в одной книге не нашел бы он предупреждения тех ошибок, что натворил в молодости. Вронский старался о них забыть так крепко, что не проходило и недели, как он снова вспоминал о них. Воспоминания эти давно перестали болеть, покрывшись слоем лет, как давно немытое зеркало пылью. Вронский заглядывал в них порой, чтобы проверить, неужели это было с ним, и до сих пор не мог найти ответ: что это было, то ли самая великая любовь в истории, то ли грязная интрижка, которой поддался по молодости. Подобные мысли Вронский держал при себе. Да и делиться особо было не с кем. Друзей не осталось. С братом Александром он поддерживал ровные отношения, но близки они не были. А рассказывать Бетси, к которой заезжал по старой памяти, – все равно что в газете напечатать, об этом узнает целый свет.
Садовник как раз принялся за последний куст, когда у калитки показался Стива с каким-то человеком. Вронский не считал его ни другом, ни даже светским приятелем, но сохранил к нему что-то вроде благодарности, в память о том времени, когда он единственный не отказался от Анны и частенько заезжал к ним. Стива тоже чувствовал неловкость в присутствии Вронского, хотя не мог понять, что именно его удерживает от дружеских объятий.
Легко и пружинисто встав с кресла, Вронский спустился к гостям чуть прихрамывающей походкой.
– Рад тебя видеть, Стива, – сказал он, подавая маленькую руку. – Как поживаешь, что нового в свете. Я совсем не выезжаю.
При графе Стива был непривычно скован. Он слишком громко и ненатурально стал выражать восторг от встречи.
– Ох, что же я! – наконец опомнился Стива. – Позволь, Алексей Кириллович, представить тебе господина Ванзарова. У него к тебе дело.
Вронский вежливо улыбнулся, предлагая рукопожатие, но в глазах его читалось: «Кто же такой этот господин, что посмел иметь ко мне какое-то глупое дело?» Он был свободен и прост в обращении с равными и был презрительно-добродушен с низшими, что не хотел и не считал нужным скрывать.
– Степан Аркадьевич, вы не оставите меня с генералом наедине? – спросил Ванзаров, чем привел Стиву в окончательное замешательство. Он стал что-то бормотать и даже попятился к воротам.
Вронский взглянул на молодого человека, словно открыл в нем нечто интересное.
– Стива, у меня новый садовник-итальянец, – сказал он. – В саду творит чудеса. Рекомендую. Завтра могу отправить его к тебе.
Стива был глубоко признателен, о чем прокричал уже с улицы, и быстро удалился.
Ванзарову предложили пройти на веранду.
– Что вы сделали со Стивой? – спросил Вронский, устраиваясь в качалке. – Обычно он так безропотно повинуется только хорошеньким женщинам.
– У меня есть простые способы убеждения, – ответил Ванзаров. – Граф, я вынужден задать вам несколько вопросов, на которые вы можете не отвечать, разумеется.
– Разумеется, могу, – Вронский обозначил легкий поклон. – Позвольте узнать, кто вы.
– Чиновник для особых поручений от сыскной полиции. Расследую убийство Алексея Александровича Каренина.