Опасная тропа
Шрифт:
— Помогите вытолкнуть ее из ямы… — сказала она.
Они оба поднатужились, почти по колено увязнув в грязи, и вытолкнули машину на дорогу. Асият сидела за рулем, и, высунувшись из окошка, крикнула им:
— Ну-ка, еще чуть-чуть подтолкните, так, так, может быть, заведется, еще, еще…
Ничего не подозревающие уставшие, мокрые джигиты послушно исполняли то, что она велела, а Асият вдруг завела машину, включила скорость, задние колеса немного забуксовали, обдали их грязью, машина тронулась и умчалась, оставив их, этих незадачливых, растерянных «похитителей». Они бросились за ней. «Эй, эй, постой, Асият! Асият! Что ты делаешь?». Сначала было обидно и стыдно, даже зло взяло, кепкой вытер Усман свое мокрое, испачканное грязью лицо, сел на мокрую землю, удрученный и обескураженный. Вот почему горцы говорят: «Не делай того, что тебе не присуще, если не хочешь, чтоб с тобой случилось то, что никогда не случалось». Посмотрел на своего друга, на его жалкий, мокрый, грязный вид и смех его взял; показывая пальцем на Исабека, вдруг захохотал Усман. Смеялся и Исабек, показывая в свою очередь пальцем на Усмана. Оба, схватившись за животы, не в силах были унять смех, закрутились, оглашая округу хохотом.
Вот почему Усман все улыбался и был так равнодушен к разговору матери.
Асият благополучно доехала вот сюда, к этому новому дому, немного озябла, изнервничалась. Зашла внутрь, разожгла печь в одной комнате, бросила в духовку картошки и, сидя у печи, задремала. В таком положении ее и застал Усман. Он, конечно, никак не ожидал найти ее здесь, а когда увидел ее, свернувшуюся, как котенок, на подушках, неслыханно обрадовался, вытолкнул быстро Исабека, приговаривал: «Кыш, кыш, не мешай, ты больше мне не нужен, уходи!» — И выставил его в ночь.
— Поздравляю! — говорю я и обеими руками пожимаю руку Усмана. — Надеюсь, на свадьбу пригласишь?
— Самым почетным гостем будешь, Мубарак, — сиял Усман и, смеясь, добавил: — Может быть, она еще чего выкинет, а? Пускай делает что ее душе угодно, такой она мне больше нравится! Ха-ха-ха!
Глава восьмая
НУЖНЫ МЫ ЛЮДЯМ — НАМ НУЖНЫ ЛЮДИ
Время, почтенные, не оседлать и не взнуздать, время делает свое дело и ни на кого не глядит. Это мы меняемся во времени, кое-что теряем, кое-что обретаем. А вот чудачество, мне думается, не стоит терять никогда. Чудаки во все времена украшали жизнь, как мастер украшает браслет драгоценным камнем в филигранном обрамлении. Иногда и седобородому не мешает поозорничать, надеть войлочную татуированную маску и покружиться у костра в летнюю ночь, спеть веселую частушку, исказив до неузнаваемости голос, или постучаться за полночь к своей старухе и объясниться ей в любви в той же манере. А зимой вовсю дать волю своим желаниям. Зима! Что может быть лучше в горах, когда все вокруг белым-бело и на деревьях белые шубки, и на крышах, и на стогах. Даже провода словно забинтованные, чтоб не замерзли. Солнце яркое светит, небо чистое, а под ногами снег хрустит: жик! жик! А на ручье снег перекинул свои ажурные ледяные мостики, хрустящая корка на воде не тает, серебрится на солнце, на склонах гор катки и веселый смех… детям негде и не на чем кататься — и сани и гайми — своеобразные горские лыжи — всем овладели старики… Так было раньше. А теперь что? То ли у людей забот слишком много стало, то ли вообще позабыли о ребячестве… Теперь взрослых и не увидишь рядом с детьми на катке. А бывало, седые старики в бараньих шубах играли в снежки, как дети, с крутых склонов на санях летели, падали на потеху… И в этом было столько непосредственности, близости к природе, к ее причудам — ведь испытать такое естественное чувство, повеселиться от души — это же и для здоровья полезно. Не обкрадываем ли мы себя, не слишком ли мы стали серьезными, деловитыми и почтенными, и не напрасно ли люди лишают себя такого удовольствия? Хотя нет-нет да и проявляется в стариках порой это былое чудачество. В прошлом году наш Галбец смастерил большие сани и вышел кататься с горки. Он подсаживал к себе детей — одного спереди, другого сзади, третьего на плечи. И люди над ним насмехались, мол, глядите, нашел занятие, постарел, а ума не набрался, ну разве не сумасшедший он, посмотрите, поглядите, что вытворяет… Люди говорили так, а у самих в душе, клянусь, кошки хвостом виляли: эх, и нам бы так разок прокатиться! А жена Галбеца была чернее тучи, это так задело ее самолюбие, что она рыдала. Еще бы, кому хочется быть женой сумасшедшего. Ох и стыдила она своего мужа: «Вот этого нам не хватало не старости лет. Ты же не себя позоришь, у тебя же дети уже деды! Ой, что они подумают, что скажут, какой позор, какой позор!». А Галбец, раскрасневшийся на снегу, как младенец, проголодавшийся, моет лицо, вытирает лохматым полотенцем, садится за обеденный стол, берет в руки ложку и спокойно спрашивает:
— Ты о чем это, жена, что-нибудь случилось?
— Вах-вах-вах, он еще спрашивает, а? Эй, люди, он на самом деле сошел с ума, люди!
— Что у тебя, обед званый? Что ты людей зовешь?
— Нет, так дальше нельзя, ты же свихнулся, позову я детей из города, пусть любуются своим отцом.
Вскоре они и приехали. Они выслушали мать, поинтересовались с самым серьезным видом, где горка и где сани, и пошли с отцом. Подмигнули они отцу, мол, покажи, как это ты делаешь. Вместо того, чтобы «образумить» отца, они сами сели с отцом на сани и полетели с горки вниз. Потом они же усадили на сани и мать… Ну и смеху было, когда уже мать не хотела с катка домой возвращаться. Вот была потеха для сельчан, которые глядели с завистью, но говорили: «Да, давно известно, что в их роду не было никогда нормального человека, «чудаки!». Да здравствуют чудаки!
Вот и слышны в летнюю ночь веселые голоса таких чудаков, это, наверное, у родников резвятся наши старики. В вечерних сумерках в эту пору всюду слышны песни, игры у костров, где-то тихо поют струны чугура «Вадалайрив». Гитара звенит, непривычный для гор инструмент, но мелодия наша. Барабана не слышно — барабан хорош на заре или днем — будить и вдохновлять. Всюду горят костры, и как они вечером манят к себе, зовут, мол, иди к нам, поделись с нами новостями, расскажи что-нибудь интересное из своей жизни, спляши танец. Говорят же, каждый человек в душе поэт, но не каждый красноречив, чтоб выразить свои переживания. В летние вечера люди много рассказывают, порой такое, что писателям и не придумать. Одни рассказы легко забываются, как тот мотылек, что сгорел в пламени огня, другие — надолго запоминаются, как этот маленький рассказ, что услышал я в такую ночь. Не могу не рассказать вам его, почтенные.
Человек, который наблюдал за жизнью природы, не был охотником, Ражбадин косил сено на крутом склоне, привязав себя ремнем к стволу одинокого дерева, устал и, опершись на древко косы, наблюдал… Горный орел, которого он и раньше приметил, казался большим, и вид у него был гордым и грозным. Горцы привыкли смотреть на орлов сверху вниз, потому что люди живут порой выше орлов. Орел этот был еще молод, вроде мальчишки-сорванца. Потому-то, видно, и обманулся. Орел гнался над поляной за зайцем. А заяц, видать, был старый и хитрый. А за последнее время, как вы знаете, после «Ну, погоди!», заяц стал популярнейшим персонажем сказок, ловким, хитрым и даже умным. И вот орлу надоело дразнить зайца, он решительно снизился, налетел, как брошенный камень. Уже почти коснулся заячьей спины и собрался схватить его в свои острые когти, как тот, добежав до большого зубчатого камня, внезапно свернул за него. Орел, не успев замедлить свой полет, всей грудью ударился об острие камня. Орел упал на глазах удивленного Ражбадина, попробовал подняться и вновь упал. Он раскрыл свои огромные крылья, пытаясь взлететь, но не смог…
Ражбадин высвободился от ремня, спустился к орлу, орел был мертв. Вот тебе и борьба орла с зайцем. Кто бы мог поверить, что старый заяц победит царя птиц — сильного, красивого, молодого орла. Косарь возвращался домой, прихватив с собой орла.
— Папа принес орла! Принес орла! — радостно захлопал в ладоши Искендер, сын Ражбадина. Но мальчик побоялся подойти к орлу и тронуть его — такой он был грозный, хоть и мертвый. На крик мальчика собрались и другие дети во дворе и удивленно смотрели на эту могучую птицу.
— Это мой папа убил орла! — сказал мальчик.
— Я его не убивал! — сразу отозвался отец. — Орла нельзя убивать!
— Папа, — попросил Искендер, — дай мне одно перо из орлиного крыла.
— Перо? — переспросил отец. — Что же, мне не жалко. Только ты сам вырви его.
И Ражбадин посадил орла на навозную кучу во дворе. Как только копошившиеся во дворе куры увидели орла, они с кудахтаньем убежали чуть ли не на край села. Дети глядели на орла, и никто не решался подойти к нему, чтобы выдернуть большое, красивое перо из его громадных крыльев. Уж очень грозно смотрели его мертвые глаза, могуче и гордо были распахнуты крылья.
— Нет, — сказал Искендер, — мы не будем выдирать у него перья. — И все мальчики и девочки молча согласились с ним: нет, они не будут выдирать перьев из такой гордой птицы!
— Папа, — спросил потом Искендер, — почему погиб такой сильный орел?
— Его убил своей хитростью трусливый заяц, — отвечает отец. — Бывает так, сынок, что сильный и гордый погибает от хитрости труса.
— Папа, а почему все куры и утки убежали на край села, когда они увидели орла? Ведь он мертвый?
— Орел, мой мальчик, он и мертвый — орел. Сердца трусов дрожат и перед мертвым героем.