Опасная тропа
Шрифт:
— Сегодня. Пусть, говорит, приходит.
— Скучает, значит, мой Сирхан?
— Мама, идем! — зовет Асият со двора.
— А ты, доченька, не думай, что твои капризы тебе даром обойдутся, — грозит пальцем Меседу и обращается к ротозеям. — Ну, что вы уставились, эй, люди, или идите с нами чай пить, или расходитесь. Театр, как видите, окончен. Да и мне на пастбище пора, вон, говорят, муж мой соскучился, зовет. Может быть, и туда вы пойдете? Ха-ха-ха! Ну, разбежались!
Да, разошлись люди. И я, почтенные, ушел домой пить чай, все придерживая свой кровоточащий нос. Я же говорил вам, не везет мне с моим носом.
АРШИНОМ СТАРЫМ НАС НЕ МЕРЬТЕ
Сегодня у нашего директора совхоза свежий вид: гладко лежат на лице усы и брови, выражая душевный покой и удовлетворение. А когда они взъерошены, в этом и мне пришлось убедиться, не ждите от него ничего доброго. Сложный он человек в хорошем смысле этого слова. А сегодня он, кажется, стал даже выше ростом, выпрямил плечи, гордо держит голову, да, он доволен. И, расхаживая по коридорам, светлым залам и палатам построенного багратионцами здания, так называемого детского комбината, наш Ражбадин повторяет: «А вы говорили, что от них одна морока, а толку никакого. Нет, ничего подобного, братцы, молодцы наши студенты-строители! С них надо бы брать пример многим рабочим из «Межколхозстроя»…». И слова эти, конечно же, главным образом обращены к Хафизу и к прорабу Труд-Хажи.
— Что плохо, вот щели большие на полу.
— Доски сырыми прибивали…
— Сухих, конечно, вы не могли найти, — проворчал директор, глянув на Труд-Хажи. — Так нельзя оставить, надо покрыть хотя бы линолеумом.
— Мы об этом подумали тоже, но детям это, по-моему, не желательно.
— А щели желательны? — грубо бросает Хафиз, поддерживая справедливое замечание Ражбадина.
— Заделаем как-нибудь.
— Ты смотри у меня, «как-нибудь», я не желаю «как-нибудь», я хочу, чтоб все делалось по совести, как наши отцы делали… без расточительства, экономно и красиво, с душой, понимаешь?
Здание в основном было готово, хотя полы кое-где застелены с дефектами. Крыша покрыта рубероидом и засмолена, только подходы к зданию и территория вокруг еще не были расчищены от строительного мусора. И этим благоустройством были заняты сегодня студенты.
— Ну как, директор? — пожимает руку Ражбадина, когда мы выбрались на улицу, командир багратионцев Минатулла.
— Молодцы, ребята, молодцы! Спасибо вам, вы не дали некоторым скептикам опровергнуть мое мнение о вас, — дружелюбно сказал Ражбадин, — толково потрудились, толково, только жаль…
— Что жаль?..
— Расставаться, ребята, с вами жаль. Не знаю, как мы вам, но вы нам глубоко симпатичны, черти вы этакие! И клянусь, вы растормошили людей, дали им толчок, и теперь дело пойдет смелее…
— И нам здесь было хорошо.
— Не все было гладко, что поделаешь? Как сказал один мудрец: «Наше достоинство не в том, что мы в своем движении создаем сами себе препятствия, а в том, что преодолеваем их». Мудрено, но понять можно. Погляди, Минатулла, право же есть чему порадоваться… — И Ражбадин, живо жестикулируя, показал на завершающийся комплекс, на строящийся поселок… — Уже верится: будет здесь все, что необходимо человеку для удовлетворения всех его жизненных потребностей, и люди не будут убегать от меня, наоборот, многие вернутся…
Да, в добром настроении был Ражбадин, так и играла под мирными усами улыбка радости. И я и жена моя в глубине души сожалели, что вскоре нам придется расстаться со всем этим: уедут студенты, жена вернется к своим домашним заботам, дети пойдут в школу, и мне пора распрощаться с этой шумной машиной — бетономешалкой, к которой я так привык, что теперь боюсь, мне будет не хватать ее в жизни. Как это моя Патимат на обеде сказала сегодня:
— Вот и все, муж мой, завтра последний день, тоска какая-то на душе.
— А мы приедем и в следующем году, — бросила Джавхарат, услышав слова моей жены.
— Целый год, это так много! Я теперь не такая, какой была недавно, и боюсь, не справлюсь с хозяйством. Ведь до этого я думала, все это привычно, вся жизнь так и пройдет, и смирилась, а теперь, когда я узнала, что можно жить куда интереснее, во мне растет протест.
— Вот этого мне еще не хватало.
— Нет, не смогу, никак не смогу я быть прежней, — всхлипнула она.
— Что ты? Неудобно, — шепчу я ей, нагнувшись, и она, чтоб не обратить на себя внимания, отошла к детям, которые вели разговор о том, когда же покажут их по телевизору, и сами с собой рассуждали, мол, может быть, нас обманули просто и не покажут…
Последний бетон первой смены с грохотом полетел из бункеров в кузов самосвала. Подняв резиновый шланг, помыл я всю эту полезную машину, вытер тряпкой ручки и лестничные перила. Завтра еще одна смена — и все… прощай. Побрел один по дороге в сторону аула, где на берегу Верхнего озера стоит белое, отремонтированное к новому учебному году здание школы, окруженное со всех сторон вонзившимися в небо пирамидальными тополями. У родника я догнал свою семью. Каждый во что-то набирал воду, чтоб взять с собою в аул, в руках одного — кувшин, у второго — канистра, у третьего — пластмассовый белый бочонок и, конечно, за самый тяжелый схватился Хасанчик, чтобы помочь маме.
Вот если бы в человеке на всю жизнь оставалось это желание — услужить маме, помочь ей нести непосильную ношу! Не ущемляя желания сына, я попросил его, чтоб он позволил мне помочь, и он согласился, а через несколько шагов позабыл и отпустил ручку кувшина. С детства природа вложила в человека этот порыв, но, к сожалению, часто мы об этом забываем. И вот, почтенные мои, стоило мне расстаться с увлекшим меня делом, как я вновь углубился в размышления о жизни. Жена моя была права… И я уже не смогу быть таким, каким я был… Нет, невозможно. Жить надо по-иному, творить, быть полезным… А разве дело учителя не полезное? Нет, полезное, необходимое, но когда плюс к этому есть еще что-то, дающее истинное удовлетворение, — это хорошо. Сам себя пытаюсь успокоить, но не получается. Иной раз кажется, что, может быть, и не следовало мне хватать жизнь за «гриву»? Жил себе спокойно, не ведая ни о какой стройке и стройотрядах, и жизнь шла своим ходом, своим чередом, и мы все были довольны. А чаще думается: как это можно было провести столько лет своей жизни в прозябании, в таком унизительном состоянии? Сорок лет, черт возьми, все-таки не четыре и не четырнадцать лет, а целая вечность… И люди кажутся мне уже не теми, какими я их представлял всего два месяца тому назад… Нет, что-то такое всех коснулось, все будто возбуждены и ждут чего-то. А мне чего ждать? Я получил свои четыреста с лишним рублей, — то, что я хотел, а дальше? Это уже меня не радует, а печалит…
Когда мы на пути к нашей сакле преодолевали шаткие каменные ступеньки на крутом спуске, дорогу нам уступили Хадижа и Меседу. Их все чаще стали видеть вместе, это значило, что близится время, когда бой барабанов выбьет стремительную дробь лезгинки, когда пустятся в пляс лихие джигиты, заломив папахи, когда перед ними лебединой походкой поплывут девушки в серебряном звоне украшений. Они жены чабанов, в долгие зимние месяцы остаются одни без мужей, как страдающие вдовы. Но зато встречи весной бывают желанными, как говорят уядуйинцы: «Эй, люди, закройте глаза и не смотрите на нас, мы не виделись четыре долгих месяца, отвернитесь, имейте совесть».