Опасная тропа
Шрифт:
— Эх, Хадижа, Хадижа, ты не знаешь характера Усмана, да он просто не вынесет этого…
— Ну вот что, нечего по пустякам тревожить почтенных людей, занятых делом.
— Как? Разве это пустяк?
— А ты думаешь, мир перевернется, землетрясение будет? Давай-давай, скачи обратно. Не срывай неспелые плоды, поспеют — сами упадут.
— Я обязан, мой долг сообщить отцу Усмана. Сирхан должен знать…
— Ничего он не должен знать. Вертайся.
— Тетя Хадижа!..
— Кому говорят, да я тебе как вторая мать… Когда у твоей мамы соски повысыпали, я тебя выходила, неблагодарный, ты знаешь об этом или позабыл? Вертайся! Ну-ка, дорогой Мубарак, помоги мне посадить его на коня, а то, я вижу, он прилип к камню…
— Я сам, я сам…
Огорченный и растерянный, Исабек садится на коня, поворачивает его обратно и скачет восвояси.
— Вот взбалмошная девчонка, — недовольно качает головой Хадижа, — что наделала, а? Надо же такое? Все у нее не так, как у людей. Обязательно весь аул должен знать о ее проделках… Надо поскорее уладить это дело и ударить в барабаны… — Под словами «ударить в барабаны» у нас подразумевается сыграть свадьбу. — Ты понимаешь, учитель, — вдруг с серьезным видом обратилась она ко мне, — с ней, с моей дочерью, что-то странное происходит, она, я уже чувствую, грезит во сне, нервное возбуждение охватывает ее… Понять, конечно, нетрудно, она созрела уже, она как спелый плод, который не в силах удержать на ветке плодоножка, и готов сорваться, только прикоснись к нему, отсюда, по-моему, и эти ее проказы. Как это не понимает Усман, что он тянет, почему не настаивает на свадьбе? Я боюсь за дочь. А что если вдруг этот Мангул… ой-ой-ой, нет-нет… Очень прошу тебя, представится случай, поговори с мужем моим, с отцом Усмана. Пожалуйста.
— При случае обязательно, — обещаю я ей.
Не в аул она направилась, а свернула на ферму, и меня попросила пойти с ней на всякий случай. Странное дело, то ли люди просто пользуются моим мягким и податливым характером, то ли на самом деле верят, что при случае можно на меня положиться, они вот так зовут меня с собой. Так было, когда наш директор совхоза взял меня с собой в город; а здесь — тащит меня с собой и Хадижа. Что оставалось мне делать? Я последовал за ней. Старая ферма наша расположена неподалеку от водопада Чах-Чах, и не в ущелье, а на ровной площадке, окруженной со всех сторон горами. Здесь свой микроклимат, — не бывает ветров и снег не задерживается долго. Одним словом, оазис в горах. По дороге в лощине встретилось нам стадо породистых коров. В предгорье и в горах у нас распространена эта порода и называют ее «бурой кавказской». «Бурая» создана при помощи скрещивания со швицкой породой и разведением помесей. Крупные животные с небольшими рогами, выставленными вперед, и с длинным хвостом с большой кистью на конце и с крупным выменем. Эти коровы почти вдвое крупнее, чем наши местные, и кажутся даже более степенными и благодушными.
Да, такие породистые животные и должны получить подобный автоматизированный, механизированный комплекс с огороженными выгулами под навесом.
И вот наша старая, построенная еще в тридцатых годах, покосившаяся ферма, приземистая и длинная — в два блока, слепленная из простой глины, темная. Вокруг непролазная грязь, жижа, горки навоза, не вывезенного в свое время на поля — лучшее удобрение. Только узкие проходы немного очищены и посыпаны соломой. Какая, скажу, убогость по сравнению с тем, что строится на плато Дирка! Разница огромная. Небо и земля.
Поодаль от фермы среди стройных тополей белеет маленький домик, где отдыхают работницы фермы, среди которых есть и такие, которые постоянно живут здесь, а многие вечером уходят домой, в аул.
Нам сказали, что Асият в коровнике, расчищает свой участок. Мы ее увидели еще издали в грязном мешковатом платье, она выносила из коровника в плетеной корзине навоз и выбрасывала его туда, где стоял трактор с прицепом. Сама на себя непохожа, как изуродовало ее это одеяние. Нет, не для Асият эта работа, ей это совсем не к лицу, ей бы быть в белом халате и у кнопочного пульта кормораздачи или же в доильном блоке быть оператором. Увидев Асият, Хадижа неслыханно обрадовалась, но виду не подала.
— Что ты наделала, как ты посмела, дрянь?! — сразу накинулась на нее Хадижа, потом обернулась ко мне: — Ты слышал, Мубарак, укатила в неизвестном направлении… а?
— Разве Исабеку можно верить, — говорю я, — он мастер из мухи делать слона.
— И никуда я не укатила, — тихо сказала Асият.
Асият показалась мне испуганной, стояла она перед матерью с плетеной большой корзиной в руке и с виноватым видом опустив голову, словно вот-вот заплачет.
— А что, пусть не обзывается, — тихо проговорила она, защищая себя, — чего он… «У тебя губы утиные, глаза телячьи, нос — печеная картошка», а что, мне не обидно, что ли. — По-детски наивным был вид у Асият.
— Он же это любя…
— Ничего не любя…
— Ты при нем с другим парнем?
— Если ты хочешь знать, мама, он бежал за мной и грозился избить, — исподлобья взглянула она на мать своими озорными глазами.
— Ударил?
— Да? Так я и далась ему, я убежала.
— Вот что, собирайся-ка, идем!
— Куда?
— Как куда? К нему, ты сейчас же извинишься перед ним. Сразу, пока корни обиды не углубились и злые языки не раздули пламя, потом будет труднее…
— Я не пойду, — не глядя на мать, говорит Асият. — Он побьет меня.
— До свадьбы они, как волки и собаки, а что будет после?.. Нет, доченька, пойдешь.
— Мне стыдно.
— Вот-вот, пусть это будет тебе уроком, чтоб была благоразумнее.
А Усман между тем закрылся у себя в комнате, как нам сказали люди, сам не выходит и к себе никого не пускает. А мать его, Меседу, не на шутку была обеспокоена случившимся и говорила: «Слабыми стали эти мужчины, обидчивыми, капризными». И любопытные со всех сторон глазели. Я побежал к сакле Сирхана.
— Ну что вы собрались, нечего вам делать, что ли? — возмущалась Меседу, хорошо сохранившаяся полнотелая и складная женщина средних лет. — Идите, идите, займитесь полезным делом.
— Что случилось, Меседу? — спрашиваю я, еле переводя дыхание и жадно глотая воздух. И в самом деле собравшаяся у сакли взволнованная толпа перепугала меня.
— Мубарак, Мубарак, ахерси-дорогой нушала учитель, белики — может быть, он тебя послушает, лехиркур, он не открывает дверь, экили сай — заперся, не выходит, посмотри, что он там делает? — кинулась ко мне Меседу, по своему обыкновению смешивая и русские, и наши слова.
— Откуда, как посмотреть? — спрашиваю я.
— Возьми лестницу, подставь с той стороны под окно и посмотри, что там с ним, что-то сердце щемит.
Ее волнения и тревоги передались и мне. Схватил лестницу, поставил под окно, быстро вскарабкался вверх и увидел Усмана. Он сидел за письменным столом и что-то сосредоточенно писал. Увидев меня, он одним глазом подморгнул, мол, как дела…
— Живой, живой! — воскликнул я от радости и хотел было громко похлопать в ладоши, но в это время лестница подо мной сдвинулась и я полетел в кучу камней, ударился головой.
Глупо и смешно! — подумал я, падая с лестницы: — Опять стал посмешищем для зубоскалов. Зачем мне, дураку такому, взрослому человеку, которому скоро сорок лет, лезть, как безусому юнцу, на шаткую лестницу? А когда ударился головой о камни, услышал смех. Конечно же, первым прыснул со смеху этот Исабек, чтоб ему лопнуть. Ударился, видно, я не на шутку, померк белый свет, сознание отступило, удалилось от меня. Но я тут же пришел в себя под встревоженные крики людей: «Врача, врача скорее, ему плохо, он умирает!». На самом деле мне стало дурно!