Опасная тропа
Шрифт:
— Эй, люди, спасите человека!
— Умирает!
Все засуетились, позвали медсестру. А Хадижа, бегущая с дочерью к сакле Сирхана, встретив медсестру, совсем уж перепугалась и, показывая дочери пальцем на медсестру, широко открыв рот, застыла, будто потеряла дар речи. Потом перевела дух и, растолкав ротозеев-женщин, спрашивает:
— Что здесь медсестра делает?
— Говорят, умирает… — пролепетала беззубая, глухая старушка.
— Ой-ой-ой, неужели Усман такой слабый человек, неужели он на себя руки наложил?
— Ну что ты, мама, — вскрикнула Асият, — что ты говоришь? Не может этого быть! Ой, мама, что же это я наделала? — и потянула за руку мать. — Скорей же, мама! — Ей вдруг стало страшно, никогда в своей жизни она не испытывала такого испуга и страха, она ведь не со зла решила расстроить любимого человека, ведь и он при дружках своих и при подругах оскорбил и унизил ее.
— Доченька, что же ты натворила? Такого парня потерять, такого джигита, — причитала Хадижа.
— Правда же мама, он самый лучший, правда же, только бы не умер. Аги, аги, аги! Ой, мама, что же будет?!
С плачем они ворвались во двор сакли. А к этому времени сестра перевязала мне рану на голове и дала бинт, чтоб придерживал я свой неудачный нос. Бледные и взволнованные, Хадижа и Асият поднялись на веранду, где у двери в комнату сына на табурете сидела озадаченная Меседу.
— Где он? — садится на последнюю ступеньку лестницы Хадижа.
— У дочери своей спроси! — бросает Меседу и отворачивается.
Обе эти женщины под стать друг другу, с таких вот, наверное, и лепят скульптуру статуи матери-родины, почему-то подумалось мне.
— Аги, аги, аги! Усман, милый, прости, Усман, дорогой, прости! Я же не думала, не думала, что так получится…
От этих слов лицо Меседу стало меняться, посветлело, подобрело. Она, довольная, утешая невестку, гладила ее и подмигивает Хадиже.
— Что с ним? — тихо спрашивает Хадижа, — что с ним, серьезно, что ли, умирает?
— Чего еще придумали, станет он из-за этого умирать, — улыбается Меседу Хадиже через плечо Асият и добавляет: — А может быть, белики, хела рурсилис — твоя дочь хочет его смерти?..
— Нет-нет, тетя Меседу, я не хочу, чтоб он умирал, я люблю Усмана.
— Марисуд, марисуд, дила рурси, успокойся, успокойся. — Меседу вытирает ее слезы. И от признания девушки у нее настроение совсем как у солнышка, выглянувшего из-за туч.
Меседу вначале решила, что Асият нарочно позволила себе поиздеваться и надсмеяться над ее сыном и была очень и очень огорчена. Но после того, как услышала неожиданное признание этой взволнованной и плачущей девушки, переменилась и стала ласковой, даже радость какая-то вдруг вселилась от мысли, что это между ними просто играет любовь.
А люди, все еще торчащие во дворе, услышав причитания Асият, искренне посочувствовали ей, а некоторые даже смахнули слезу. Если минуты за две до этого люди осуждали ее и винили за поступок, то теперь они жалели ее, простили ей все и желали ей счастья. Меседу вытерла краем платка щеки Асият, обняла, чувствуя ее крепкое и гладкое тело.
— Ты любишь Усмана, доченька?
— Да, тетя Меседу, очень люблю, только бы он не умер.
— Тогда поплачь, рисен, дила рурси, погромче, поплачь, доченька. Он услышит и не умрет. — Меседу стелет ковер и бросает подушки Хадиже. — Присядь, отдохни, запыхалась ты.
— Еще бы, от самой фермы сюда — на одном дыхании. Ноги, ой, как не свои, как ватные.
В это время приоткрывается дверь и оттуда показывается маска в очках, с толстым носом и с седыми усами. Асият отпрянула. Этого человека она не знала.
— Кто это?
— Это я! — говорит Усман, отодвинув немного с лица маску.
— С тобой ничего не случилось, ты не умираешь?
— Зачем пугать людей и притворяться? — вскакивает Хадижа, хватает метлу, но Усман скрывается и запирает дверь.
— А что же здесь медсестра делала?
— Это нашего Мубарака перевязывали…
— А что с ним?
— С лестницы сорвался, непутевый он какой-то, все шишки ему достаются, — хихикает Меседу.
— Видишь, из-за тебя все люди страдают. Уходи отсюда, дурья твоя голова, — бранит Хадижа дочь и показывает на лестницу. — Перепугали, черти, до сих пор страх не проходит, всполошили тут всех.
Асият, пришедшая в себя после волнений, послушно сходит с лестницы, и тут же ее окружают охваченные любопытством улыбчивые подруги. Меседу, довольная тем, что все так кончилось, налила из самовара чай и с инжирным вареньем подала Хадиже.
— И я испугалась… прибежал злой, сердитый, ничего не стал есть и закрылся. Это любовью они дразнятся, раз любовь, все прощается, милая Хадижа, — приговаривает Меседу, подсаживаясь к ней. — Жагали кадираге, сядем, бужеге попьем чай, дуцруб — варенье, чакар канпет… каса, бери, уруз-макуд — не стесняйся…
— А ты что это мужа позабыла? — вдруг спрашивает Хадижа, с удовольствием отпивая ароматный чай.
— Кто тебе сказал? — сладко облизывает Меседу губы.
— Муж твой, скучает он там… — улыбается Хадижа, рассматривая полненькую, пухленькую Меседу.
Красивые женщины в ауле Уя-Дуя, глаза у них жадны на мир, и ресницы будто подсурьмили, выпрямили. Пусть никто не думает, что и прежде в нашем ауле горянки пренебрегали своей внешностью, нет. Кто знает наш местный фольклор, тот не раз встречал в них образы и ощипанных бровей, и покрашенных сурьмой глаз, и припудренных пыльцой от цветков щек.
— Да, есть о чем соскучиться, — ткнула Хадижа пальцем ее в бок, — хороша чертовка, и платье это тебе идет…
— Правда, хорошее? — встает Меседу и демонстрирует платье. — Слава богу, дом-то мы закончили, теперь можно будет и о себе подумать… И дочери купила такое. А когда ты была на пастбище?