Опасная тропа
Шрифт:
И на следующий день кинорепортеры снимали меня в кабине бетономешалки, студентов — за работой на крыше, где они дружно выравнивали керамзитовые насыпи, девушек-стряпух вместе с моей женой, — где они стряпали, а детей директора и моих — в будущем детском саду, в светлых просторных комнатах и даже взяли у них интервью. Репортер с микрофоном обратился к моему Хасанчику:
— А тебе нравится здесь?
— Да. Мы же всей семьей помогаем строить.
— А чем ты помогаешь?
— Я лопаты таскал студентам.
— Молодец! А кем ты хочешь быть?
— Строителем. Я хочу папе и маме такой вот светлый дом построить.
— А у вас разве нет дома?
— Есть, но он старый, там таких белых стен нету. И окна разбитые.
— А кто разбил?
— Одно окно дети, а другое — папа, он так сильно рассердился…
— На кого?
— На этот самый футбол, он так ударил… — И Хасанчик, попятившись назад, разбегается и бьет ногой воображаемый мяч. — Вот так!
Все заулыбались. А я покраснел, надо же такое запомнить? Жена была права: ничего нельзя при нем делать и говорить, обязательно всем расскажет.
ЗАЧЕМ ЖЕНЩИНЫ СЕДЛАЮТ КОНЕЙ
Я умывался дома на веранде, когда в соседнем дворе женщины седлали коня. Это были мать и дочь, Хадижа и Асият. Раз Хадижа седлает коня, значит она собралась не на ферму свою, а по какому-нибудь важному случаю — или в район, или на пастбище к мужу.
— А ты куда это собралась, мама? — спрашивает Асият, поправляя на седле коврик.
— Разве говорят «куда», где твой «В добрый час»? — Хадижа, мягкая и добрая горянка, сегодня выглядит помолодевшей, будто, собравшись в дорогу, она скинула лет двадцать. И главная черта ее характера — это спокойствие, никогда не теряет она самообладания. Никому еще в ауле не удавалось вывести ее из себя. И на все она смотрит с легким сердцем, невозмутимо. И вот почему она не стареет, ни одной еще седой волосинки, а ведь она мать восьмерых взрослых детей — семерых сыновей и одной вот этой своенравной дочери.
— В добрый час, мама! — улыбаясь, говорит Асият.
— К папе, на пастбище.
— Соскучилась!
— А ты как думала, ну-ка, не говори глупости. — Усмешка скользнула по ее лицу. — Неси хурджины.
— А как же твои коровы?
— Ты пойдешь сегодня на ферму.
— Я? Я не могу.
— Ты пойдешь, я сказала там, что ты заменишь меня. Не забудь согреть воду и вымыть, протереть вымя корове прежде чем подоить, они это очень любят…
— Я же учусь водить машину…
— Ты смотри у меня, у тебя есть жених. Клянусь, и я сшила бы себе брюки, пусть бы все лопнули…
— Конечно, мама, ездить верхом удобнее в брюках, — замечает Асият: — А ты сшей, всем назло.
— А зад свой куда я дену? — хохочет Хадижа.
— Мама, может, обойдутся на ферме без меня? — просит Асият.
— Не говори глупости. Спеши. Я уже слышу мычание моих коров. Хоть бы поскорее завершили этот комплекс. Тяжелый у нас труд, за день руки немеют… Смотри, чтоб коровник блестел.
— А чтоб комплекс был скорее, ты бы лучше отпустила меня на стройку.
— Ты сегодня пойдешь на ферму! — настояла Хадижа. И, конечно же, я догадался, что ее заботили не только коровы, но и то, что Усман на ферме — частый гость, и поэтому желала, чтоб они там встретились и рассеяли до свадьбы свои душевные сомнения.
Хадижа вышла из ворот, ведя за собой лошадь, держа ее за уздечку, и бросила, обернувшись:
— Ты поняла меня, Асият?
— Хорошо, мама, хорошо.
— Ты же умница.
И они расстались. Догадаться не трудно, что Хадижа везет мужу добрую еду и кувшин сухого вина «Мусти», самодельное, по-дедовскому рецепту изготовленное, вино из кипяченого виноградного сока. И, конечно, горские пельмени, чтоб мог Али-Булат угостить и друзей в куше.
Хадижа — высокая, полная, пышногрудая женщина, здоровый румянец на белом лице ее так и играет. А в глазах ее больших — блеск тоски и ожидания, губы, будто неутоленные, всегда в движении. И я представляю ее: вот она поднимается к лесной опушке, где находится палатка ее мужа. И как только Хадижа приготовит обед, Али-Булат позовет к себе тех из чабанов, кто поблизости. Такой уж обычай — одному в горло и кусок не полезет.
Веселый и беззаботный этот народ — чабаны. Да, так всегда кажется, хотя забот у них больше, чем у кого-либо. Не говоря уже о том, что надо пасти овец, следить, чтоб равномерно было использовано пастбище, водить на водопой, сколько им труда и волнений стоит проведение искусственного осеменения и стрижка. И чтобы не было потерь по пути к летним пастбищам, стригут они овец до начала перекочевки, еще на зимовье. Учитывается даже то, что овцы по пути, проходя через заросли и кусты, теряют шерсть. Вы сами, почтенные, наверняка наблюдали: после того, как пройдет отара, сколько клочьев шерсти остается на колючках? Чабаны — народ практичный, веселый и добродушный. И в личной жизни толк знают, и в мирских делах разбираются. Древняя эта профессия на землей стара, как сама земля, но и важна, как дело того, кто выращивает хлеб. «Коротка героя жизнь, но еще короче у чабана!» — пелось в старой песне. Эти слова уже опровергнуты нашей действительностью. Чем не герой Сирхан — отец Усмана, заслуженный животновод республики. Это он с каждой овцы в среднем по три с половиной килограмма шерсти настриг и сдал на откорм баранчиков раннего ягнения два килограмма каждый. Или возьмите Али-Булата, четыре ордена он имеет.
Если вы повстречаетесь с ним или на зимовье, или на летних пастбищах, когда он за отарой, вглядитесь хорошенько в него, сколько восторга и радости в нем! И слышен его знакомый окрик: «Но-но, чтоб вы насытились, но-но, чтоб болезни вас не коснулись, барашки-ребятушки, но-но, не туда, не туда… чтоб умножились вы, рожая тройняшек!». И сядет Али-Булат на бугорок, затянет с удовольствием сигарету, пустит сизый дымок, потреплет рукой траву и призадумается о чем-то о своем. Ни тревог тебе ежечасных, ни забот, и некому здесь портить настроение. Даже если объявится волк — и то не беда, пусть утащит слабую больную овцу, это его доля, а безобразничать волку он не даст. Странное дело: овцеводство у нас кочевое, и вместе с отарами кочуют и волки, да-да, весной с отарами в горы, на летние пастбища, а осенью на зимние в Ногайской степи. Раньше у каждой крупной отары было свое семейство волков, теперь этого не стало, потому что большинство овец перевозят по железной дороге на так называемых поездах-вертушках, а разве в загоны-вертушки с овцами погрузишь волка? Вот так, на станциях, где погружают в вагоны овец, воют-плачут волки, сетуют, что их с собой не берут. Ищи теперь своих овец… И находят они, да-да, в этом убедился Али-Булат. Он в горах поймал волка и отрезал ему одно ухо. Представьте себе, зимой в Ногайской степи он встретился с одноухим и даже обрадовался так, словно встретился со старым знакомым, мяса ему положил.
Ели-пили чабаны и хвалили, благодарили щедрые руки Хадижи. А сама она все смотрела на мужа: где надо, пришила пуговицы, где было порвано, зашила.
Я пешком возвращался из райцентра, где принимал участие в учительской конференции. Пешком я шел не потому, что не было попутных машин, я просто люблю ходить эти двенадцать километров, которые я не раз прошел в детстве, тем более, что не так уж много двенадцать километров! То там то здесь на лугах стояли уже стога сена, трава второго укоса пахнет сильнее, пьяняще. Сочная трава, альпийская… И воздух вдоль тропы чистый. В этом аромате легко растворяются все запахи последнего месяца лета. И на том самом месте, где мы в прошлый раз вслед за Усманом свернули к чабанам, я столкнулся с Хадижой, которая спускалась с тропы к дороге.
— А где лошадь? — спросил я ее.
— Оставила на пастбище… — с приветливой улыбкой сказала она. Живая и подвижная, она была радостно возбуждена. — Какой прекрасный сегодня день, сосед.
— Да, Хадижа, славные дни…
— У мужа была, поесть ему носила, — как бы оправдываясь, проговорила она.
— Как они там?
— Живут… — засмеялась она, сорвав веточку с орешника. — Кыш, сорока-воровка! — вдруг схватила она камешек и кинула в сторону ивового куста, на который опустилась сорока. — Всю дорогу от самой палатки летит она вслед за мной.