Операция «Шейлок». Признание
Шрифт:
Я подумал, что все это он изучил назубок по телевизору. Если бы я только смотрел побольше «Копов из Лос-Анджелеса» и поменьше читал Достоевского, я бы понял, в чем штука, на третьей минуте догадался бы, из какого это сериала. Возможно, мотивы из пятнадцати сериалов, приправленные дюжиной кинобоевиков. И вот в чем юмор: скорее всего, существует какой-то невероятно популярный сериал, ради которого все в пятницу вечером сидят дома, и он не просто про частного детектива, который специализируется на пропавших детях, а про детектива-еврея, и серию про старшеклассницу (прелестная болельщица за школьную команду, девица себе на уме, родители-обыватели) и наркомана-сутенера-похитителя (развратные танцы, фольклорная бабушка, рябое лицо) Пипик, вероятно, посмотрел как раз перед тем, как сел в самолет до Тель-Авива, чтобы сыграть меня. А возможно, этот фильм показывали на рейсе «Эль Аль». Наверно, в Америке все, кто старше трех лет, знают, как детективы срут в своих машинах и называют машины «тачками», наверно, в Америке все, кто старше трех лет, точно знают, что подразумевается под «секс-приспособлением», и только стареющий автор «Случая Портного» вынужден об этом расспрашивать. Какое для него, наверно, удовольствие вешать мне лапшу на уши. Но что это: нескончаемый маскарад ради аферы, или афера — предлог для актерства, а подлинное удовольствие он получает от самого процесса лицедейства? Что, если это не просто мошенничество, а пародия на мое призвание, то, что нынче зовется стёб? Да, предположим, что этот мой Пипик — не кто иной, как Дух Сатиры во плоти, а вся эта история — пародия, сатира на писательство! Как я мог этого не заметить? Да, да, Дух Сатиры — ну конечно же это он, пришел подтрунивать надо мной и другими старомодными адептами серьезных и реальных вещей, пришел отвлечь нас всех от еврейской жестокости, о которой невыносимо думать, приехал на гастроли в Иерусалим, чтобы развеселить всех, кому хреново.
— Что за секс-приспособления? — спросил я у него.
— У нее был вибратор. В машине лежал блек-джек. Уже не припомню, что еще мы обнаружили.
— А что такое блекджек — вид фаллоимитатора? Нынче, пожалуй, фаллоимитаторы все время мелькают на телеэкранах в прайм-тайм. Совсем как раньше хулахупы.
— Блекджеки используются в садомазо. Для избиений, наказаний и тому подобного.
— И что сталось с Донной? Какой она расы — белая? Я пропустил этот сериал. Кто вас играет? Рон Либман или Джордж Сигал? Или это вы играете их для меня?
— У меня мало знакомых писателей, — сказал он. — Они все так думают? Что в реальном мире каждый кого-нибудь играет? Брат мой! В детстве вы слишком увлекались той передачей для малышей — наверно, вы с Сэнди ее чересчур любили. Утром по субботам. Помните? Тоже тысяча девятьсот сороковой. Одиннадцать утра по восточному поясному времени. Та-там-та-татата, там-та-татата, там-тата-та-там.
Он замурлыкал мелодию, которая когда-то была заставкой «Понарошку» — тридцатиминутки сказок, которую просто обожали маленькие американские дети тридцатых-сороковых, не избалованные масс-медиа, обожали не только мы с братом, но и миллионы других детей.
— Может быть, — сказал он, — ваше восприятие реальности осталось на уровне «Понарошку».
Эти слова я даже не удостоил ответом.
— Ах, это же стереотип, верно? Вам со мной скучно? Что ж, — сказал он, — теперь, когда вам под шестьдесят и «Понарошку» больше не выходит в эфир, кому-то придется заставить вас поскучать подольше, чтобы объяснить: во-первых, мир существует на самом деле, во-вторых, на кон поставлено очень много, а в-третьих, никто, кроме вас, больше ничего не делает понарошку. Я долго влезал в ваши мысли, но только теперь понимаю, как устроены писатели: вы, господа, считаете, что на свете все понарошку.
— Нет, Пипик, я не считаю, будто хоть что-то из этого — понарошку. Я считаю — и знаю — что вы настоящий лжец и настоящий обманщик. Только в историях, которые якобы про «все это», только при безуспешных попытках описать «все это» начинает действовать «понарошечность». Пятилетние дети, возможно, принимают байки за правду, но когда тебе под шестьдесят, для разоблачения патологической тяги к сочинению баек нужно просто еще одно умение, которое приходит в зрелом возрасте. Когда тебе под шестьдесят, образы «всего этого» и есть «все это». Нет ничего, кроме них. Понимаете?
— Тут все совершенно понятно, кроме вашего самомнения. С возрастом становишься циничнее, потому что все больше ахинеи заполняет мозги. Но какое отношение это имеет к нам с вами?
Я поймал себя на том, что вопрошаю вслух:
— Значит, я беседую с этим человеком, искренне пытаюсь вести с ним осмысленный разговор? Но почему?
— А почему нет?! Почему с Аароном Аппельфельдом вам стоит беседовать, — сказал он, приподняв книгу Аарона, потрясая ею, — а со мной вдруг — нет?
— Есть тысяча причин.
Он моментально впал в ревнивую ярость, потому что с Аароном я разговаривал серьезно, а с ним — нет.
— Назовите хоть одну! — вскричал он.
Одна из причин, подумал я, четкая, кардинальная дуальность[36] нас с Аароном — свойство, которое вам, похоже, совершенно неблизко; потому что мы с Аароном — что угодно, но не те дубликаты, которыми все якобы мнят меня и вас; потому что Аарон и я — два олицетворения личного опыта, и мой опыт — это его опыт наизнанку, и наоборот; потому что мы оба узнаем друг в друге того еврея, которым не являемся; потому что все эти почти несовместимые устремления предопределяют нашу совершенно разную жизнь и наши совершенно разные книги, а сами предопределены полярными крайностями еврейских биографий в XX веке; потому что мы сообща получили кардинально раздвоенное наследие — потому что есть сумма всех этих еврейских антиномий, да, нам действительно есть много о чем поговорить и мы — близкие друзья.
— Назовите хоть одну! — потребовал он во второй раз, но я просто не стал затрагивать эту тему и, для разнообразия проявив благоразумие, придержал свои мысли при себе.
— Аппельфельда вы признаете тем, кем он себя именует; а меня почему отказываетесь признать? Только и делаете, что сопротивляетесь мне. Сопротивляетесь, игнорируете меня, оскорбляете, клевещете, осыпаете какими-то бредовыми нападками — и обкрадываете меня. К чему такая враждебность? К чему вам видеть во мне соперника? Никак не могу понять. Почему вы так воинственно настроены? Почему наши отношения должны быть разрушительными, хотя мы так много можем сделать вместе? Мы можем образовать творческий союз, стать партнерами, взаимодополняющими личностями, и работать совместно, отринув эту дурацкую раздробленность!
— Послушайте, у меня и так столько личностей, что я не знаю, к чему их применить. Вы — просто еще одна, совершенно излишняя. Все, приехали, поезд дальше не идет. Я не хочу вступать с вами в партнерство. Я одного хочу — чтобы вы исчезли.
— По крайней мере, мы могли бы стать друзьями.
Голос у него был такой несчастный, что я невольно засмеялся:
— Никогда. Глубокие, непримиримые, несомненные различия, намного превосходящие поверхностное сходство — нет, дружба тоже невозможна. Все, точка.
К моему изумлению, он, казалось, был готов зарыдать от моих слов. А может, просто лекарства переставали действовать.
— Послушайте, вы так и не рассказали, что сталось с Донной, — сказал я. — Развлеките нас еще чуть-чуть, а потом — согласны? — давайте подведем черту под этой мелкой ошибкой. Что стало с пятнадцатилетней доминатрикс из школы Хайленд-Парк? Чем закончилась серия?
Но это, естественно, снова его взбесило.
— Серии! Вы правда думаете, что я смотрю сериалы про частных детективов? Ни в одном сериале нет правды, ни в одном. Будь у меня выбор — смотреть «Частный детектив Магнум» или «Шестьдесят минут», я всякий раз выберу «Шестьдесят минут». Рассказать вам кое-что? Донна оказалась еврейкой. А из дома она сбежала, как я выяснил позже, из-за своей матери. Не буду в это углубляться — вам же наплевать. Но я углублялся, активно занимался этими делами — пока я не заболел, они были моей жизнью. Я пытался выяснить, почему дети сбегали из дома, пытался что-то предпринять, чтобы они вернулись. Пытался им как-то помочь. У меня было чувство, что я живу не напрасно. К сожалению, тот доминиканец, с которым связалась Донна… его звали Эктор… Донна на нем зациклилась…