Оперетта
Шрифт:
М е р к у р и й. Желаю здравствовать милости вашей.
Ю п и т е р. Что так долго?
М е р к у р и й. С московскими купцами позамешкался... Ах, голова, какие там таперича купцы завелись — не узнал... все на образование гнут: галувреи картинные разводят, фронтоны выводят, бельведеры разные.
Плутон является на Олимп из царства теней, нагруженный полштофом померанцевой, колбасой, ветчиной, парой московских калачей и бутылкой ждановской водки, и предлагает Юпитеру, если тот замнет историю похищения Евридики, взятку в виде железнодорожной концессии (моднейшая российская тема того времени).
Местный колорит не сходит со сцены ни на минуту. Перед нами очередной водевиль, перенасыщенный отсебятинами и злободневными монологами.
«Посмотри, как кругом мельчает род человеческий, — говорит Орфей «Общественному мнению», — как все помешаны на эксплуатации, как люди заживо готовы съесть друг друга из-за медного гроша... Посмотри, в каком невозмутимом величавом покое блаженствует Белокаменная. Отжившие свой век педагоги до сих пор воспитывают юношество по нравственным правилам Домостроя и кургановского письмовника... Юродивые и блаженные до сих пор надувают заплывших от жира купчих рассказами о белой Арапии и Палестине...»
Даже Евридика, тоскуя взаперти в покоях Плутона, напевает от скуки арию из «Аскольдовой могилы»:
Ах ты, боже мой, как скучно
Целый день жить взаперти,
Никуда нельзя уйти...
Просто хоть с ума сойти —
и ядовито добавляет: «Хорошая эта опера — "Аскольдова могила", как она удивительно верно скуку изображает».
Венцом этой российской интерпретации Оффенбаха являются знаменитые куплеты Стикса, переименованного в Ваньку-Стикса. «Когда я был аркадским принцем» — коронный номер всего спектакля; не канкан богов, а именно он привлекает публику. От первичных ламентаций царя беотийского не осталось ничего. У рампы, наедине со зрителем, расхаживает модный куплетист, разрабатывающий разнообразнейшие злобы дня в зависимости от состава сегодняшней аудитории.
Когда я был аркадским принцем,
Любил я очень лошадей,
Скакал по Невскому проспекту,
Как угорелый дуралей.
Давил народ, но что ж такое?
Зато, в коляске развалясь,
Я словно чудище какое
Являлся людям напоказ.
Когда я был аркадским принцем,
Твердили часто мне урок,
Что мужики народ ужасный
И пьянство — главный их порок.
Но те, которые карают
Так беспощадно мужика,
Нередко сами получают
Доход прекрасный с кабака.
Когда я был аркадским принцем,
Мудрец твердил нам, чтоб никто
Нигде гимназии реальной
Не заводил бы ни за что.
И что ж? Иным его витийство
Вдолбило в мозг, что реализм
Родит поджог, грабеж, убийство
И пресловутый нигилизм.
Когда я был аркадским принцем,
Признаться, был я очень рад,
Что всякий раз, когда хворал я,
Меня лечил гомеопат.
Леченье то нуждалось в вере,
Он мне ни разу не помог,
Но ведь зато, по крайней мере,
И уморить меня не мог.
Когда я был аркадским принцем,
В «Листке» я пасквиль прочитал
И рассердился не на шутку,
Но мне редактор отвечал:
«Вы на рекламу не глядите,
«Мы деньги за нее берем.
«И вы мне деньги заплатите —
«Мы напечатаем, что врем».
Подобная, по существу далекая от ниспровергательства, сатира создавала по тому времени фикцию независимости общественной мысли и, во всяком случае, удовлетворяла гражданские запросы непривычного к свободному слову и далекого от идей радикальной интеллигенции обывателя. Но вместе с тем она неизбежно уводила спектакль далеко в сторону от стиля оффенбаховской оперетты.
В следующей своей работе — переводе «Прекрасной Елены» — Крылов уже совершенно отказывается от привнесения в оригинальное либретто каких бы то ни было посторонних ему черт. Он пытается целиком сохранить стиль Мельяка и Галеви. Но, несмотря на тенденцию к абсолютной точности перевода, либретто «Елены» теряет почти весь свой аромат. Под пером Крылова исчезает основное: язык салонов Второй империи. Диалоги Париса и Елены, стилистически перекидывающие мосток в сегодня, весь характер парижского юмора, детали конкурса остроумия и буримэ пропадают совершенно. Текст Крылова поражает своей ремесленностью и серостью. Это же относится к характеру стихов. Острота стихотворного образа, его парадоксальность выветрились в «подстрочном» переводе, и даже слова «cascader lavertu» на русской сцене обратились в прямолинейное «кувырком, кувырком полетит». Не решившись раскрыть русскому зрителю недомолвки текста «Прекрасной Елены», Крылов лишил актеров возможности блеснуть мастерством в диалогах и в смысловой интерпретации вокальных номеров и превратил «Прекрасную Елену» на Александринской, а вслед за ней и на всей русской сцене в рядовой фарс на не вызывающий никаких ассоциаций сюжет.
Иной подход к «Фаусту наизнанку» избрал Вас. Курочкин.[180] Поэт и редактор «Искры», переводчик Беранже, яркий представитель радикализма шестидесятых годов, Курочкин с радикалистских же точек зрения расценивший возможности жанра, подходит к либретто Кремье и Фиса с позиций сатирической поэзии. В то время как спорное само по себе произведение Эрве в общем не поднимается выше буффонной пародии на оперу Гуно и в неизмеримо меньшей степени затрагивает образы Гете, Курочкин стремится поднять его до уровня почти гейневской сатиры на произведение Гете. Но в поисках ключа к опереточному переосмыслению «Фауста» он подчас, сам того не желая, опускается до уровня обывательского зрителя, слабо ориентированного в высоких материях политической сатиры.
Он экспонирует Маргариту как сантиментальную и полную националистического пыла кокотку, которая даже в своем ремесле остается все той же глуповатой и хитроватой дочерью добродетельных бюргеров.
«Я Гретхен, я немецкий идеал» — заявляет она, и тема «немецкого идеала» проходит по всему либретто. В тон ей вторят и немецкие студенты. В то время как в оригинале они поют:
Enfants de l'Universit'e,
Buvons, chantons, cullotons nos pipes,
Et defendons les vrais principes:
La chope et la libert'e,
у Курочкина эта тема резко усилена:
Мы, бурши, здесь пьем круглый год,
Толкуя при этом ретиво,
Чтоб трубки, свободу и пиво
Имел без малейших хлопот
Единый германский народ.
Под стать им и воинственные солдаты, предводительствуемые неустрашимым Валентином. Их песня о победе над абстрактным врагом приобретает у Курочкина совершенно конкретный адрес:
Мы не моргнем в пылу сраженья глазом,
Воюя с мужичьем.